— У тебя большое будущее, — сказала Наташа и улыбнулась.

Зубы у неё были мелкие-мелкие, ещё мельче кудряшек на голове. И ступни — самые красивые в мире — тридцать четвёртого размера. Когда она коснулась своими ступнями моих — таких огромных и несуразных с кривыми пальцами из-за ношения тесной обуви, мне стало хорошо и радостно, как бывает с человеком только в лучистом свете юности.

Тогда я ещё не знал, что триумф бытия наступает в короткие минуты вечности, которые длятся ещё меньше, чем часовые минуты, но западают в память они глубоко, ещё глубже, чем момент получения аттестата или результаты оценок за экзамены. На подготовку уходят часы, а то и годы, тем не менее, они стираются. А несмелый бережный свет далёкого майского утра со мной до сих пор.

Я читал Наташе свои дневники. Я делился с ней тем, чем не мог поделиться ни с кем другим. Она не спорила со мной, а просто слушала, это и было нашим диалогом.

Если проанализировать совсем строго, я и писать-то начал за неимением живого собеседника. Порой я задаюсь вопросом: почему не пишут совершенно все люди? Должно быть, потому, что вопросы, волнующие большинство, так или иначе можно обсудить с друзьями, коллегами, родственниками.

— Погода сегодня ужасная. Но, говорят, завтра будет лучше?

— Да, определённо.

— Этот политик — вылитый фрик. Я не стану за него голосовать.

— И я. А вы слышали, что Мадонна беременна?

— Нет, от кого?

— От этого… как его…

— Да-да-да! Но это ещё цветочки! Бензин подорожал на пятнадцать процентов!

— Не может быть!

— Точно вам говорю!

— А где планируете отдыхать летом?

— Поеду на море.

— А я на дачу. У меня такие баклажаны вымахали!..

Ну, и всё в таком роде — классический набор, удобный шаблон нормального человеческого диалога.

В дневнике же можно записывать, что угодно, — хоть про баклажаны, хоть про погоду, но — зачем? Если всё это можно свободно обсудить, не мараясь чернилами, не стирая кончики пальцев о клавиатуру. Точно так же и с книгами. Книгу может написать любой, кто знаком с алфавитом и владеет более-менее связной речью. Однако полноценной книге предшествует идея. Книга без идеи — графоманство. И я полагаю, каждый, кто садился хоть что-то писать, вначале видит своё творение уникальным, даже гениальным. Но чем больше ты вчитываешься в написанное, чем больше познаёшь то, что было написано до тебя, тем глубже понимаешь, насколько плотно и разносторонне поработала человеческая мысль задолго до того, как ты родился на свет, насколько трудно нащупать оригинальную, уникальную мысль. Даже если она не так уж оригинальна, то хотя бы подать её — свежо, дерзко, мастерски — удел немногих.

Первое разочарование постигло меня ещё в институте. Оказалось, я пересказывал уже кем-то написанную повесть, которую прочёл случайно, а забывчивость выдала её за мою собственную. Второе разочарование пришло много позже. И мне трудно представить разочарование сильнее и тягостней, чем пережитое мной.

— Ты просто потерял связь с героями, — сказал Лео, закуривая новую сигарету.

Мы стояли на балконе. Вечер опустился на поляну перед домом, влажный из-за близости реки и ещё светлый. В июле самые длинные дни. Они похожи на товарные поезда, нагруженные невесть чем: работой, покупками в супермаркете, очередями на бензоколонках, красивыми женщинами, которые проплывают под балконом в коротких юбках, лаем собак, кислым запахом томатов, пережаренных на сковороде.

У Лео большие планы на жизнь. Он должен зачать троих детей от трёх разных жён, помочиться в Карибское море, почти потерять зрение и возглавить революцию, названия и цели которой ещё не придумано. Ничего из этого он до сих пор не сделал. Сейчас его задача — вывести меня на эмоции и испортить мой день рождения. Ему невдомёк, что я уже постарался за него и худшего дня представить себе не мог.