Умом он понимал… Но когда узнал (а всегда найдутся «доброжелатели»), уже не смог относиться к Зое по-прежнему, хотя единственное, что изменилось, – прекратились их интимные отношения. Он тогда с головой ушёл в кандидатскую и, может быть, долго ещё терпел бы. Но она не просто упорствовала в своих заблуждениях, а растравляла рану, тормошила и тормошила его. Пока, наконец, в порыве крайности, не выгнала его из дому…

Нет, это уж слишком, не стоит так бередить душу. Всё и так достаточно свежо в памяти: мотания по частным квартирам – унижения бездомного пса, пьяницы-соседи. Постоянные попытки примирения, слёзы раскаяния. Но он был непоколебим, хотя прав ли? Всё в ту пору висело на волоске: кандидатская, московская прописка, пока наконец не подоспела его очередь на кооперативную квартиру. Столько лет ушло, чтобы нормализовать положение, зачем же сейчас прошлое ворошить?

Наверное, осталось у них больше, чем дружба. Тесть и тёща встречали Александра Дмитриевича с неизменной приветливостью, и он не чурался бывать у них, у Зои всегда были ключи от его квартиры. Они и сейчас у неё. Но в чём-то сверх того его подозревать…

Хотя и этого Марине более чем достаточно. Во всяком случае, непонятно, но ему, Крупейникову, непонятно было бы, если б было наоборот. Почему все люди должны быть одинаковыми? Всегда, при всех условиях и невозможностях должно жить не рабом и не скотом, а по-человечески – в единении со своей душой.

Уж коли день с утра пошёл наперекосяк, то его не выправишь. Вот и сейчас, вспомнив, что ему надо позвонить и спустившись вниз, на первый этаж «Исторички», Александр Дмитриевич наткнулся на очередь у телефона. Такое здесь редко бывало, да и что бы ему позвонить хотя бы от метро?

Лишь минут через двадцать он услышал наконец в трубке голос Шитова.

– Юрий Николаевич? Это Крупейников. Вы меня разыскивали?

– Да, я звонил. Как там с рецензией, Александр Дмитриевич? Пальчиков передал вам, что я в отпуск ухожу?

– Конечно, конечно, Юрий Николаевич. Но… – Крупейников замялся, на чём свет кляня мысленно свою интеллигентскую мягкотелость. – Мне крайне неудобно перед вами… однако поверьте: ей-богу, я сделал всё, что мог. Да, собственно, и уговор у нас был, как вы помните, только попробовать, не получится так не получится. Ну а как могло получиться – тут не моя стезя совершенно… Нужен какой-то другой человек, специалист. Уж не знаю кто, психиатр, что ли? Это вам виднее.

Шитов помолчал огорошенно, затем заговорил медленно, вкрадчиво, стараясь сдержать охватившую его ярость:

– Я всё понимаю, Александр Дмитриевич. Однако видите, как получилось: и вы, и я замотались, а теперь уж… полное отсутствие времени, цейтнот, так сказать. Пожалейте меня: путёвки на руках, билеты на самолёт куплены. – Он посопел в трубку. – А коли не хотите пожалеть, то хотя бы выручите, я вам тоже не раз ещё пригожусь. Да и что там отзыв какой-то? Стиль, слог, что ли, надо оттачивать? Это ведь для внутреннего пользования, день работы, ну, максимум, два.

Крупейников вздохнул.

– Дело не в дне и не в двух, Юрий Николаевич. Я ведь так и этак, не единожды пытался. Вот психиатр тут точно, без промаха.

Шитов начал заводиться.

– Господи, Александр Дмитриевич, да какой же психиатр? Он такое наплетёт, год будешь в одних терминах разбираться, и ни хрена не поймёшь. Да и где я вам найду психиатра-то? У нас не больница. И зачем? Если бы нам диагнозы были нужны, а то просто мнение. Но достаточно веское мнение. Мне-ни-е! Я, такой-то, вот так, и именно так, считаю. И всё!

Крупейников молчал. «Ну, уговоры кончились, сейчас начнётся выворачивание рук», – подумал он тоскливо.