Работа была для Крупейникова совершенно неинтересная: столько белых пятен в русской старинушке, а тут по исхоженным тропам ходить. Однако отказ означал бы угрозу испортить отношения с издательством, Александр Дмитриевич слишком хорошо это понимал.

Грозный так Грозный, Крупейников потихоньку начал обычную игру с редактором, отвоёвывая позиции, ожидая, что Пальчиков осадит его, когда он слишком уж зарвётся. Однако тот на сей раз оказался удивительно уступчивым.

Наверное, Крупейников и сам поддался обаянию столь внезапно обрушившихся перемен, вылез из окопчика – ну как же, свобода, пока другие вокруг страшатся да подрёмывают, пиши, говори, что хочешь!

А может, он просто увлёкся? Обнаружил в этом исхоженном что-то, чего раньше и сам не замечал? Ему ничего не надо было откапывать, всё давно уже лежало на поверхности, детали, фрагменты тщательнейше были выписаны, оставалось только их соединить.

Впрочем, действовал он по привычке с крайней осмотрительностью, нигде вроде бы не переборщил, лишь начал разрушать сложившийся стереотип, вписывая тщательно в портрет норовистого царя-государя великое множество его предтеч и современников, представляя историю того периода не столько как описание придворных интриг и ратных баталий, а скорее, как жесточайшую схватку духовную, кульминацию борьбы идей.

Первое препятствие, которое встретило тогда на своём пути зарождавшееся самодержавие, – всесилие власти церковников. Ясно было, что Церковь должна отойти на второй план, но как её к тому вынудить? Два предшественника Грозного решили этот вопрос послаблением, дав волю мысли. Расцвело пышным цветом вольнодумство, затронув буквально каждого, но и само духовенство разделилось вскоре на два лагеря. Главным, как ни странно, встал вопрос о мирских богатствах, иметь или не иметь их Церкви – «стяжать или не стяжать». А богатства эти не поддавались никакому исчислению.

И вот приходит человек, на долю которого выпал жребий раздать всем сестрам по серьгам, расставить точки над «i»: нужное уложить на века по кирпичику, остальное – сор – безжалостно вымести. Он исполнен злобы против унижавших его сызмальства бояр, считавших его в лучшем случае первым среди равных, да и в отношениях с Церковью твёрдо намерен провести в жизнь принципы Филофеевы: царь получает свою власть непосредственно от Бога, он уподобляется Богу и подобно Царю Небесному проникает во все помыслы человека. Кроме царя, некому унять людские треволнения. Власть царя выше власти духовной, которая в отношениях с государем не должна забывать своё место.

– Вы действительно уверены в том, что вы говорите?

Должно быть, общение с душевнобольными не всегда бесследно проходит для тех, кто их лечит, Анохин ещё в первую беседу с главврачом обратил внимание, что Горохова порой вполне можно было бы спутать с кем-нибудь из его пациентов, – во всяком случае, эксцентричности в нём было хоть отбавляй.

– Вы подумайте, что вы рассказываете! Это же самый настоящий бред – делириум! Послушать вас, так у нас в подвале какой-то средневековый каземат! Быть может, вам это померещилось? Я уже более десяти лет в нашем санатории, а ничего подобного не слыхал, а вы здесь всего неделю и вдруг такое откопали! Но мы, конечно, проверим. Напишите заявление, изложите в нём подробно, что с вами произошло. – Он помолчал, затем вновь внимательно посмотрел на Анохина. – Так вы настаиваете на своих утверждениях?

– Нет, – поспешно замотал головой Анатолий, – но мне хотелось бы отсюда куда-нибудь перевестись.

– Ах вот как! – Горохов взглянул на Анохина недоумевающе, как-то сбоку, по-птичьи. Затем сделал вид, что разобиделся. – Я вас не понимаю! У нас здесь идеальные условия. Вы улавливаете разницу: тут не сумасшедший дом, не психиатрическая лечебница, а санаторий – са-на-то-рий для душевнобольных. Ни одного буйного, ни разу на моей памяти не понадобилось вмешательство санитаров, лес кругом, грибы, ягоды. Цветной телевизор. Почти никаких лекарств. А кормят как! Куда же вы хотите перевестись?