Вечер пятницы окутал Оукхейвен плотным, сырым покрывалом. Фонари на улицах светили тускло, их свет расплывался в мокром воздухе, создавая вокруг себя дрожащие ореолы. Артур Финч запер дверь библиотеки последним, ощущая привычную усталость в спине и ногах, но сегодня к ней примешивалось иное, более глубокое изнеможение – ментальное. Разговоры с Пип, шефом Коулом, профессором Рид, а главное – леденящие душу отголоски страха с Вересковой пустоши, – все это тяжелым грузом давило на его сознание. Книга, данная профессором Рид, лежала в его портфеле, но он знал, что простого чтения сегодня будет недостаточно. Головная боль за правым глазом превратилась в настойчивый, монотонный стук, требовавший немедленного вмешательства.

Его маленькая квартира над книжной лавкой встретила его тишиной и запахом пыли – его собственной, родной пыли, не библиотечной. Здесь он был просто Артуром, человеком со своими странностями, а не мистером Финчем, хранителем порядка. Он не стал зажигать верхний свет, прошел в спальню, где единственным источником освещения служил уличный фонарь, чей неверный свет пробивался сквозь щель в шторах.

«Пора», – подумал он, и в этой мысли не было ни предвкушения, ни отвращения, только смиренная констатация факта. Это был его способ на время отключить мир, смыть с себя чужие эмоции, которые липли к нему, как репейник. Его метод обретения той самой пронзительной ясности, когда шелуха повседневности слетала, обнажая суть вещей.

Он не будет подробно описывать этот ритуал даже в самых откровенных мыслях. Это было слишком личное, почти священнодействие. Скажем так, это включало в себя старый кожаный ремень, уединение и ту степень физического воздействия, которая переводила ментальный хаос в одну-единственную, острую, всепоглощающую точку ощущения. Боль, как ни странно, обладала для него очищающим свойством. Не тупая, ноющая боль болезни, а короткая, яростная вспышка, которая выжигала все лишнее, оставляя после себя пустоту и удивительную, звенящую тишину в голове. Холодное утешение дисциплины.

Когда все закончилось, он еще долго лежал на кровати, тяжело дыша, ощущая, как по телу разливается странное умиротворение, а в голове воцаряется порядок, сравнимый разве что с идеально расставленными по алфавиту книгами. Мир вокруг стал четче, звуки – громче, запахи – острее. Головная боль исчезла, словно ее никогда и не было. Теперь он был готов. Готов снова взглянуть в лицо тому, что так напугало его на Вересковой пустоши.

Было далеко за полночь, когда его старенькая машина тихо подкатила к дому Эмили Портер. Туман немного рассеялся, уступив место низкой, тяжелой облачности, сквозь которую проглядывал ущербный, больной на вид месяц. Вокруг не было ни души, только ветер тихонько посвистывал в кустах вереска, создавая иллюзию чьего-то шепота.

Артур не стал подходить к самому дому. Он знал, что ему это не нужно. Обостренные после «сеанса» чувства позволяли ему воспринимать эмоциональные отпечатки на расстоянии. Он остановился у старой, корявой сосны на краю участка, закрыл глаза и позволил себе погрузиться в то, что осталось здесь после недавнего визита… незваного гостя.

Сначала был холод. Тот самый, липкий, пронизывающий, который он ощутил в спальне Эмили. Но теперь он был сильнее, почти физически ощутимым, словно кто-то дышал ему на кожу ледяным воздухом. Затем пришел страх – волнами, одна за другой, каждая сильнее предыдущей. Это был не просто испуг Эмили, это было что-то более древнее, первобытное. Ужас маленького существа перед невидимым хищником.

И сквозь этот ужас начали проступать другие ощущения. Неясные, обрывочные, но оттого не менее тревожные. Он почувствовал… голод. Не физический, а какой-то иной, извращенный. Жажду эмоций, страха, отчаяния. И еще – одержимость. Холодную, расчетливую одержимость коллекционера, собирающего не марки или монеты, а нечто гораздо более интимное, пропитанное человеческой сутью.