Джулс почувствовал, как его тщательно выстроенная стена цинизма начинает давать трещины. Слова этой женщины были слишком точны. Они описывали то, что он сам смутно ощущал, но боялся себе в этом признаться.

«Возможно, – он пожал плечами, изображая скуку, – люди просто… поумнели. Устали от бесконечной гонки потребления. Решили обратиться к вечным ценностям». Он едва не рассмеялся от абсурдности собственных слов.

«Вечные ценности? – Иви Рид криво усмехнулась. – Вы давно были в музее, мистер Вэнс? Или в библиотеке? Там такая же пустота. Только пыли больше. Нет, дело не в просветлении. Дело в опустошении. И я хочу понять, кто или что за этим стоит».

Она встала, маленькая, решительная фигурка на фоне огромного, равнодушного города за стеклом. «Спасибо за ваше время, мистер Вэнс. Если вы или ваши коллеги заметите что-то… необычное, выходящее за рамки статистической погрешности, вот моя карточка».

Она положила на стол кусок дешевого картона с именем и номером телефона. Джулс смотрел на эту карточку, как на неразорвавшуюся гранату.

Когда Иви Рид ушла, оставив после себя едва уловимый запах озона, как после грозы, и миллион неприятных вопросов, Джулс еще долго сидел неподвижно. «Сонное истощение». «Опустошение». Ее слова, как кислота, разъедали его защитный сарказм.

Он взял ее карточку. Хотел было выбросить, но что-то его остановило. Он бросил ее в ящик стола, под ворох ненужных бумаг. Но избавиться от ощущения, что он только что заглянул в приоткрытую дверь очень темной комнаты, он не мог.

Шепот и предостережения. Они становились все громче. И Джулсу Вэнсу это категорически не нравилось.

Глава 5: Пустой холст

Далеко от стерильных высот «Апекс Тауэр», там, где город обнажал свои кирпичные ребра и ржавые вены старых промзон, в мансарде бывшего склада, пахнущей скипидаром, пылью и отчаянием, жила Клара Беллуэдер. Жила – слишком громкое слово. Скорее, цеплялась за существование, как лишайник за холодный камень.

Ее студия была хаосом, но хаосом осмысленным. Холсты всех размеров подпирали стены, некоторые – яростно-яркие, другие – погруженные в глубокие, почти черные тона. Краски – десятки тюбиков, банок, засохших клякс на полу, на старом деревянном столе, на ее вечно перепачканных джинсах. Здесь рождались ее дети – картины, которые кричали, шептали, кровоточили эмоциями. По крайней мере, так было раньше.

Сегодня перед Кларой на мольберте стоял холст. Чистый. Девственно-белый. Идеально натянутый. Он пялился на нее с тупым, безжалостным равнодушием. Уже неделю он так на нее пялился. А она – на него. Пустой холст. Пустая Клара.

Раньше идеи приходили к ней, как внезапные гости: врывались без стука, требовали внимания, цвета, формы. Она едва успевала их фиксировать, ее кисти летали, смешивая оттенки горечи, восторга, ярости, нежности. Теперь ее внутренний мир напоминал выжженную землю после пожара. Пепел и тишина. Ни шороха, ни вспышки. Цвета потускнели, эмоции сжались до размеров высохшего абрикоса.

Она взяла кисть. Пальцы, привыкшие к ее весу, к ее магии, ощущали ее как чужеродный предмет. Обмакнула в ультрамарин – когда-то ее любимый цвет, цвет бездонных ночных небес и глубокой печали. Поднесла к холсту. Рука замерла. Мозг, некогда бывший калейдоскопом образов, теперь выдавал лишь серый статический шум.

«Давай же, – прошептала она сама себе, ее голос был хриплым от долгого молчания. – Хоть что-нибудь. Кляксу. Царапину».

Холст оставался вызывающе пустым. Насмешливо чистым.

Клара посмотрела в окно. Оно выходило на ржавую пожарную лестницу и стену соседнего здания, покрытую выцветшими граффити – призраками чьей-то былой ярости или любви. Небо было того же неопределенного, выстиранного оттенка, что и в последние дни. Безликое, как взгляд равнодушного бога. Город внизу гудел своей обычной жизнью, но этот гул казался Кларе фальшивым, как смех на похоронах.