Потом случились годы тюрьмы, и в ней его рассуждения приняли новую форму. Они брали истоки все там же, в осознании неизбежного момента, когда микрокосм Германа угаснет навсегда, но ширились, ища выход из вечной, непроходимой апатии.

И нашли.

В жизнь небесную он не верил. Обреченность земной ясно сознавалась каждый день, практически без передышек для утомленного разума. И тогда, наконец, защитный механизм, оберегающий психику каждого из нас, сработал и в Германе. Пришло спасение. Банальное на первый взгляд. Но великое, если только суметь проникнуться им по-настоящему. Но не многие могут. Чтобы прочувствовать, принять это спасение, необходимо сперва прочувствовать и принять то факт, что вы задержитесь в мире ненадолго, даже если на роду вам написано отпраздновать свой столетний юбилей.

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

– Расскажи еще раз, как выглядела актриса, когда ты впервые ее увидел в подсобной комнате, – спросил Таката.

Канеко взглянул на него, потом на следователя Сэки, и попросил сигарету. Сладко затянулся.

– Вы садист, господин Таката? Зачем вам слушать эту историю второй раз? – спросил он.

– Отвечай на вопрос.

– Как угодно. Лицо ее было изуродовано. Губы расхлестаны до бесформенной кляксы. Оба глаза заплыли, она с трудом могла нас видеть. Волосы были растрепанны, и местами на голове проглядывала бордовая от крови плешь: Исикава выдирал из нее целыми прядями…

– Угу, – кивнул Таката, – все верно. Лицо ее было обезображено. Расскажи о руке.

– Руке?

– Да, о том, как вы пихали руку Эрики Савады в вареный рис.

– Исикава умел придумать что-то такое эдакое. Помню, он мне рассказывал, как ему в голову пришла эта идея. Как-то он обед делал, перемешивал рис в кастрюле и пара зерен попала ему на ладонь. Всего пара. Но даже этого было достаточно, чтобы испытать легкую боль Вот он и подумал, а что…

Таката стукнул ладонью по столу.

– Опиши руку девушки!

– А чего тут описывать? Я вам уже говорил вчера. Распухшая от ожогов…

Таката жестом остановил Канеко.

– Я ночевал в участке, – сказал он, пристально глядя на задержанного. – Уезжать домой смысла не было, поспал на диванчике в кабинете. Знаешь, что я делал?

– Расскажите нам, – сказал Канеко, делая последнюю затяжку, и туша сигарету. – Любопытно.

– Я изучал отчет патологоанатома. В частности, ту его часть, где описывались руки жертвы. Там говорилось о вырванных ногтях, о сломанных пальцах, о множественных порезах. Но ни слова об ожогах, сукин ты сын. И вот, что понять не могу, как не старался: зачем эта ложь? Ради чего? Что она дает тебе? Сначала я подумал, что ты просто ошибся. Ведь на теле Савады живого места нет, мало ли, что тебе примерещилось. Но ты так детально описывал именно эту пытку горячим рисом, даже припомнил, как Исикава уходил с котелком в комнату к Саваде. Сегодня мы переспросили тебя, и ты вновь подтвердил свои слова. Ошибки нет. Ты намеренно сочинил эту историю. Зачем?

Канеко широко улыбнулся.

– Правильный вывод, господин Таката. Ошибки, действительно, нет, – он прикрыл ладонью лицо и беззвучно засмеялся. – Только вот вопрос неправильный. Я не смогу ответить вам зачем я это выдумал, потому что я ничего не выдумывал. Патологоанатомы не увидели следов ожога, потому как, они зажили.

– Что? – Токата и Сэки удивленно переглянулись.

– Регенерация, – ответил Канеко серьезно, без тени иронии.

– Ясно, – протянул Таката, цокнув языком, и посмотрел на следователя. – Он издевается над нами, а мы по ночам не спим, непонятно ради чего.

– Сядь! – Неожиданно вскричал Канеко так, что психиатр вздрогнула, а детектив машинально схватился за плечевую кобуру, готовый стрелять в любую секунду. Правда, Канеко был надежно пристегнут наручниками к металлической ножке стола, которая намертво прикручена к полу, но рефлексы, выработанные за многие годы службы срабатывают быстрее, чем мозг успевает проанализировать ситуацию.