Златан открыл рот, но, не сказав ни слова, закрыл его: Фромбальд не закончил.

– Я не закончил. Вы ставите ультиматум служителю Австрийской военной администрации, и имейте ввиду, подобное не сойдет вам с рук.

Староста смиренно кивнул.

– Рад, что вы это понимаете. Теперь ответьте, вы продолжаете настаивать на немедленном вскрытии могилы, без уведомления о том Высочайшую администрацию, каковая и должна вынести соответствующее постановление?

Златан вновь кивнул, не задумавшись.

Это одновременно и разозлило Фромбальда, и удивило его.

Они всерьез перепуганы, подумал он. И страх этот сильнее, нежели страх ответа, который, безусловно, им придется держать перед законом.

– Вы отдаете себе отчет, – медленно сказал провизор, глядя сквозь прищур на старосту, – что то, что вы требуете от меня, является действием противозаконным, покуда нет на то соответствующего постановления?

– Да, – ответил Златан.

– И вы намерены, в случае моего отказа… – Фромбальд достал письмо старосты и прочитал с него, – «…если не позволите нам Досмотр и не предоставите Юридическое Позволение поступить с телом согласно нашему обычаю, придется нам оставить свои дома и имущество; ибо до получения всемилостивой резолюции из Белграда, вся деревня приведется к уничтожению, и дожидаться того мы не желаем».

– Все так, господин Камерал-провизор.

Наступила тишина. Ее нарушало лишь еле слышное молитвенное бормотание священника.

Фромбальд думал. Он думал об этом всю дорогу, пока добирался сюда. И если тогда он был убежден, что сможет разобраться во всем, не прибегая к тому, о чем просили его местные жители, теперь же он точно знал – они не отступят. Всей деревней уйдут из этих мест.

Необходимо было принимать решение.

– Что ж, – сказал он. – Возможно я поспешил касательно прогнозов моего возвращения в город.

– Вы выполните нашу просьбу? – спросил Златан, пристально и смело глядя на Фромбальда.

– Я этого не говорил.

– В таком случае…

– Помолчите. Я этого не говорил. Но и не говорил, что отказываю вам, хотя и не имею ни малейшего права выполнить то, о чем вы меня просите. Однако же, ультиматум, поставленный вами, вынуждает меня – в случае, если я действительно усмотрю на то веские причины – пойти на преступление.

– Уверяю вас, в ином случае мы бы никогда…

Фромбальд раздраженно перебил старосту.

– Не нужно меня уверять. Я – человек науки, а не деревенский дурак, верующий во всякую ерунду. Предоставьте мне факты, и тогда я скажу вам о своем решении.

– Его видели по меньшей мере двадцать пять человек, включая меня, уважаемый Камерал-провизор. Восемь из них мертвы. Их убил Петер.

Фромбальд устало потер лицо. Пальцами с силой надавил на глаза, прогоняя усталость бессонной ночи и все возрастающую злобу.

– Двадцать пять человек видели, – он бегло заглянул в лист бумаги, – Петера Плогойовица? И это именно он убил тех людей?

– Истинно он, – подал голос священник, а Златан лишь медленно кивнул несколько раз.

Провизор застонал, сильнее надавил на глаза и бас его эхом прокатился по церкви:

– Он упокоился с миром одиннадцать недель назад!

Глава 12

Инсар. Россия.

Есть в нас какой-то защитный механизм, уберегающий рассудок от помешательства. Без него многие бы сошли с ума, не справившись с осознанием того, от чего этот механизм защищал их. Осознание собственной, неминуемой смерти. Неминуемой – вот то слово, постигнув смысл которого в полной мере, мы можем лишиться сна, впасть в депрессию и даже, как бы парадоксально это не звучало, покончить жизнь самоубийством. Все продумано природой, она умница. Человеку дан разум; способность мыслить. И каждый, рано или поздно, но чаще всего на протяжении всей жизни, задумывается о том, что когда-то придет такой день, самый обычный день, который станет для него последним. Чаще всего понимание этого настигает человека по ночам, в тишине и покое, за считаные мгновения до сна. И имеет разную степень осознания. Кого-то в такие мгновения обдает волной леденящего холода; другие впадают в сильнейший ступор, их накрывает с головой паническая атака, становится трудно дышать. А иные, словно им это причиняет невероятное наслаждение, хотя, разумеется, это не так, начинают развивать эту мысль в воображении. Я умру. Я когда-то умру. И глазом моргнуть не успею – время мое придет. Уже завтра, по меркам жизни цивилизаций; сегодня – в сравнении с жизнью земли; в эту секунду – в масштабах вселенной. Ты не надумал этой ночью ничего нового. Но ты контужен, ты поражен, раздавлен. Потому что прочувствовал эту простую, очевидную мысль во всей ее безжалостной необратимости. В такие моменты здоровый, полный сил, еще молодой, ты ничем не отличаешься от тех, кто буквально только что узнал свой страшный диагноз; от тех, на кого направлено дуло пистолета и с мерзким щелчком возводится курок. В эти мгновения ты переживаешь собственную смерть.