Шло становление личности. Порой не хотелось идти в школе наперекор «взбунтовавшегося» против учителя класса, но пойти на поступок, супротив собственной совести, было омерзительно противно, и он мог стать «изгоем» даже, не поддавшись на провокации.

Многое, что хотелось высказать лично кому-то или во всеуслышание коллективу сверстников, а порой даже кричать «до разрыва аорты» голосом, который был в фазе «ломки», Кирилл сдерживал часто в себе, не находя иного способа «разрядки», выброса негатива даже, разве что сиюминутной истеричность и вспыльчивость дома, когда «взрывоопасная смесь» готова и недоставало только искры. И это давало на какое-то время опять душевный покой, пока вновь шло накопление негативного.

Его вовсе в школе не обижали ни сверстники, ни ребята постарше. И увлечения у него были такими же, как и у всех. Просто какие-то события у других не оставляли следа, все забывалось, а у Кирюхи оставляло след, порой глубокий.

Если говорить о греховности поступков детских или в юности даже, то многие можно отнести в разряд шалостей, необычным способом украсить скучный досуг и прочим, что не влекло за собой криминала, но порой шло в разрез с моралью и этикой поведения. При разборе поступков, которым иногда присваивали статус «аморальных», в которых он тем или иным боком был участником, чаще всего он просто молчал, потому как уже давно понял, что на правду, сказанную в лицо, будет ещё больше нападков, чем на молчавшего подростка или юношу («опустил голову – видимо осознал свой поступок и стыдно ему…» – возможно думали те, на которых была возложена воспитательная функция) или отвечал кратко, без виляний и выкручиваний, с возложением вины на других.

Покаяние не всегда, но наступало в сознании юноши, но без огласки, а в результате внутренней борьбы. И, возможно, ещё и потому, что он, боясь соврать, а враньё у него было в ранге «табу», из-за неуверенности, что такого поступка больше не совершить. Пустые обещания – не его, а если дал слово, пусть даже самому себе – умри, но сдержи.

Всегда у Кира перед глазами стола бабушка Надя, сухонькая, судьбой и тяжёлой работой истрёпанная, согнувшаяся, с поникшей головой, на коленях, читавшая молитву и просившая у Бога прощения и покаяния. Если внимательно вслушиваться в её тихое «клокотание души», иначе не назовёшь эти, не от ума идущие, а из недр её большой души, слова полушёпотом, от души, вмещающей всё и всех, и спешащей помочь даже тем, кто в разы моложе, сильнее, чем она, но в те моменты она готова и горы свернуть. Вот тогда понимаешь, какая она сильная, как крепок её дух, не сломленный невзгодами, тяжёлым трудом с десяти лет, родами на делянке, при посеве или под копной во время косовицы. Конечно же, от болезней и голода не судьба была выжить всем двенадцати детям, но это же не её вина. Это эталон русской женщины, бескорыстной труженицы, матери и прекрасной, заботливой бабушки.

Вспоминая, он не мог понять, в чём же грехи, повинности, проступки, за которые она ежедневно кается и просит прощения. И, казалось, в том месте, где она так «яростно», а не намётками того, лёгким поклоном, била полы перед собой лбом, что у внука сердце обрываясь от того, что он воспринимал эту боль, как свою.

Но по большому счёту, Кирюха, как и всё парни шестидесятых и начала семидесятых, рос почти таким, как все, а то, что было только у него, он держал глубоко в груди и ни с кем не делился.

Конец лета. Успенский пост. Утро. Посёлок только пробуждается, в отличие от сёл, там где люди держат домашнее хозяйство или даже сохранилось коллективное хозяйство, что сейчас большая редкость, с молочно-товарной фермой, где рабочий график начинается не с 8:00, а зависит от биологического цикла крупно-рогатого скота в первую очередь. А в посёлке в это время на улицах ещё пустынно. Редкие легковые автомобили пробегают, на время разрезая тишину на две части: одна из них – «до того», вторая – «после того, как».