Мы тогда лежали на лужайке,
а облака плыли,
словно недописанные письма
воображаемому другу.
Старый дом на Посконкина
до сих пор хранит наши смехи
в трещинах штукатурки —
они выпадают иногда,
как молочные зубы,
когда ты слишком резко
дергаешь за ниточку памяти.
Я ищу это снова —
в щелчке выключателя,
в пенном гребне на пиве,
в девчонке, которая несет коньки
через весь парк,
хотя уже середина мая.
Но время – это не мяч,
который можно поймать
и запихнуть обратно в коробку.
Оно – как этот дурацкий
желтый листок в учебнике,
где ты когда-то написал
«Я люблю тебя Лу»,
а теперь не можешь вспомнить,
кто такая Лу
и почему ее имя
заставляет тебя глотать воздух
ртом,
как рыба,
выброшенная на берег
собственного взросления.
Если где-то и есть
утраченное время,
то оно —
в кармане того самого пиджака,
который мать отдала в гуманитарку
в прошлом октябре.
И теперь какой-то незнакомец
носит твои семнадцать лет,
даже не подозревая,
что в подкладке
завалялась жвачка
с твоими отпечатками зубов.
Бессутица
(…а утро
входит боком
как кошка в дверь
оставленную
настежь
ветру
и вот уже
стол
пустой
стакан
донный
отражение
перевернутое
в луже
на полу
где
слова
рассыпались
как бусы
ниточка
порвана
и все
эти
жемчужины
молчания
катятся
под
диван
вечности
где
пыль
стирает
даты
и имена
а я
сижу
в центре
этого
ничто
и пишу
это
стихотворение
без
сути
без
начала
без
конца
просто
чернильное
пятно
на
пергаменте
времени
которое
никто
не
станет
читать
вслух…)
Этюд Love-moll
Я любил тебя —
это был тезис,
твердый, как гранитная плита,
на которой я высек
всю нашу историю
золотыми буквами.
Ты ушла —
это был антитезис,
взрыв,
который разнес плиту в пыль,
оставив только осколки фраз,
застрявшие в горле,
как рыбьи кости.
Теперь я пишу это стихотворение —
это синтез,
где боль и любовь
сплетаются в новый узор,
как корни дерева,
проросшие сквозь развалины храма.
Я больше не плачу.
Я не смеюсь.
Я просто стою
на границе между «было» и «есть»,
и ветер треплет страницы
той книги,
которую мы так и не дописали.
Диалектика Бытия
Свет.
Белое полотно утра,
на котором Бог выводит
первую букву Адама —
твердую, как гранит веры.
Тьма.
Чернильная бездна,
где Люцифер рвёт страницы,
а буквы падают,
как опавшие листья
с древа познания.
Заря.
Фиолетовый шов
между ночью и днём,
где ангелы с демонами
пьют кофе
и спорят о свободе,
а человек
пишет стихи
кровью и золой.
Мы.
Пылинки на лезвии,
танцующие между:
«Я есть»
и «Я исчезну»,
чтобы стать
новым тезисом
в чьей-то ещё
не написанной книге.
Котодень
(Утро. Allegro furioso.)
Проснулся.
Опять.
Этот дурацкий луч на полу —
опять ползёт, как жёлтый жук,
а я —
опять здесь,
в этом теле,
в этой квартире,
где холодильник гудит
монотонной мантрой
«молоко-молоко-молоко».
Утренний ритуал. Andante con moto.
Вылизываю лапу.
Вылизываю другую.
Задумываюсь:
почему я это делаю?
Почему не наоборот?
Почему вообще всё?
(Но тут в голове возникает образ
вкусной колбасы —
и философия
сгорает,
как бумажный кораблик
в пламени газовой плиты.)
(Охота. Presto furioso.)
Муха!
Чёрная точка!
Враг!
Бросок —
промах —
столкновение с вазой —
грохот —
проклятия человека —
но мне плевать,
потому что МУХА!
(исчезла.
как всегда.
как всё в этом мире.)
(Послеобеденный сон. Lento assai.)
Солнечный квадрат.
Я в нём.
Я —
тёплая вселенная
из шерсти и лени.
Где-то далеко:
телефон,
дверной звонок,
чья-то ссора —
но это всё
не про меня.
Я —
центр мироздания,
свернувшийся
в идеальный круг.
(Вечер. Scherzo capriccioso.)
Тени длиннее.
Стены шепчут.
Я бегаю.
Зачем?
Не знаю.
Просто надо —
как надо
кричать в три ночи,
как надо
драть диван,
как надо
смотреть в пустоту,
где только я
вижу
ТО,
ЧТО НЕЛЬЗЯ НАЗВАТЬ.
(Ночь. Adagio misterioso.)
Человек спит.
Я сижу на подоконнике.
Луна —
холодная миска молока.
Язык улиц
лакает
тьму.
Я знаю то,
чего не знает человек: