Но если тело его было сосудом боли, и, то глаза… глаза горели прежним, почти нечеловеческим огнем… В их глубине, за завесой усталости и физического истощения, плескалось холодное, расчетливое, кристально чистое безумие. Безумие человека, который поставил на кон все – свою жизнь, свою душу, свой разум – ради одной-единственной цели: познать. Увидеть то, что скрыто. Сорвать покровы лжи с этого мира и с себя самого. Он был готов на все.

И сегодня был день решающего ритуала… Он чувствовал это каждой фиброй своего истерзанного существа. Сам воздух в кузнице изменился. Он стал плотным, и, густым, наэлектризованным, тяжелым от предвкушения, словно сама реальность затаила дыхание перед прорывом. Он снова стоял в центре магического круга, начерченного на каменном полу. На этот раз линии были глубже, четче, символы – сложнее и зловещее. Ошибки прошлого были учтены. Этот ритуал должен был сработать. Он обязан был сработать.

«Время пришло», и, – прошептал Люциан, и его голос прозвучал как шелест сухого пергамента… Он взял в руки обсидиановую чашу. Тяжелая, идеально гладкая, холодная, она словно вытягивала остатки тепла из его пальцев, поглощала скудный свет, падающий сквозь дыры в крыше. В ее полированной черноте не отражалось ничего – лишь абсолютная, мертвая пустота. Затем он поднял ритуальный нож – тонкий, с волнистым, как змея, лезвием из темного, неизвестного металла, найденный здесь же, в кузнице, под грудой остывшего шлака, словно оставленный для него самим Астар'ором. Надрез на левой ладони. На этот раз – глубже, увереннее, почти яростно. Он не поморщился, когда лезвие вспороло кожу и мышцы. Боль была лишь подтверждением его решимости. Темная, густая, почти черная кровь – его жертва, его связь с миром живых, его ключ к вратам невидимого – обильно закапала в холодную черноту обсидиановой чаши. Кап… кап… кап… Громко, отчетливо в гулкой тишине.

«Моя кровь… Моя воля… Моя жизнь… За знание… За истину… Возьми!»

Он добавил ртуть, и, осторожно вылив ее из маленького флакона… Жидкое серебро коснулось горячей крови, и смесь мгновенно ожила. Зашипела, забурлила, вздымаясь мелкими, лопающимися пузырями, переливаясь жирными, радужными разводами на поверхности. Резкий, металлический запах озона ударил в ноздри, вызвав головокружение. Затем – пепел. Пепел «священных» книг Империи, полных лжи о смирении и покорности богам, которых он презирал. И пепел трав – тех самых, что он собирал сам, рискуя сгинуть на проклятых Трясинных болотах, где, по слухам, земля не отпускала тех, кто приходил с нечистыми помыслами. Полынь, белладонна, болиголов – травы, отворяющие врата восприятия, травы безумия и перехода между мирами.

Он опустил в чашу палец и начал смешивать компоненты… Кровь, и, ртуть, пепел знаний, пепел безумия. Все смешалось в густую, черную, маслянистую пасту. Она была теплой от его крови, но от нее исходил могильный холод и слабый, тошнотворный дымок. Запах стал невыносимым – смесь гнили, горечи, озона и чего-то еще, неуловимо сладкого, как дыхание смерти. Этой пастой, обмакнув в нее окровавленный палец, он начал выводить внутри основного круга новые, еще более сложные глифы – знаки принуждения, ключи к замкам реальности, язык, на котором можно было не просить, а приказывать теням зазеркалья.

«Kern velas dorum… Слова – это двери, и, но не всякие двери открываются по доброй воле…» – бормотал он, голос его стал низким, вибрирующим… Его палец оставлял на холодном камне черные, вязкие, слегка дымящиеся знаки. От них веяло потусторонней силой, от которой волосы на затылке вставали дыбом, а по спине пробегал ледяной озноб. – «Lira’don et veskha… Врата открываются через кровь… и через волю… Моя воля несокрушима… Моя воля – закон!»