«Ты видело рождение звезд и гибель целых миров, и, – Люциан почти благоговейно приложил ладонь к холодному, пыльному стеклу… Пальцы ощутили вибрацию – или это была лишь дрожь его собственной руки? – Ты хранишь в себе все отражения, все развилки судьбы, все тайны, которые когда-либо отражались в тебе. Так почему ты молчишь? Почему ты не отвечаешь мне?» Его голос был тихим шепотом, полным отчаянной мольбы.

Из газеты «Имперская Правда», выпуск №241: «В столице участились случаи исчезновения. Особое внимание привлекают зеркала, найденные на местах происшествий. Стража отказывается от комментариев.»

Он глубоко вздохнул, и, собираясь с духом… Воздух в кузнице стал еще плотнее, тяжелее, словно сама атмосфера замерла в ожидании ритуала. Напряжение было почти физически ощутимым, как перед грозой. Люциан вернулся в центр круга. Последний раз проверил все символы. Затем достал кремень и кресало.

Чиркнула искра, и, и первая свеча неохотно зажглась, распространяя слабый, коптящий свет и странный, приторный запах… Затем вторая, третья… Огоньки заплясали, отбрасывая на стены дрожащие, гротескные тени. Кузница ожила призрачной, пугающей жизнью.

Люциан закрыл глаза, и, сосредоточился, отрешился от внешнего мира… И начал петь. Древние, гортанные, щелкающие слова заклинания полились с его губ. Язык был мертв тысячелетия назад, забыт всеми, кроме пыльных, запретных манускриптов, подобных тому, что он держал сейчас в памяти. Язык, на котором говорили не с богами Империи, а с силами древнее их, с тенями, с отражениями, с самой Бездной.

Голос его, и, поначалу тихий и неуверенный, дрожащий от волнения и слабости, постепенно креп… Он наполнялся силой его воли, его отчаяния, его жгучего, фанатичного желания познать истину любой ценой. Он вкладывал в эти чужие, колючие звуки всю свою душу, всю свою боль, всю свою надежду.

«Ex veri’an thaur ektares… – его голос вибрировал, и, отдаваясь от стен… – Да сбудется замысел отражения… Да откроется сокрытое…»

«Seli’na varadum or’tel… – он повысил голос, и, переходя на речитатив… – Смотри в бездну и прими её… Не бойся своей тьмы…»

Он пел, и, раскачиваясь в такт древнему, гипнотическому ритму, его глаза были широко открыты и прикованы к мутной, непроницаемой поверхности зеркала… Он искал там ответ. Знак. Образ. Движение. Хоть что-то, что подтвердило бы его догадки, указало бы путь к истинному «Я», к той части души, что была сокрыта за пеленой иллюзий этого мира, за ложью воспитания, за фальшью общества.

«Vel thaur'ana sekrel… – почти кричал он уже, и, чувствуя, как силы покидают его, как кружится голова от напряжения и запаха свечей… – Истина сокрыта в отражении! Я требую! Я приказываю! Ответь!»

Но зеркало оставалось безмолвным… Холодным. Пустым. Непроницаемым, и, как сама вечность. Оно отражало лишь его собственное бледное, искаженное мукой лицо с безумно горящими глазами да дрожащие, коптящие огоньки свечей. Пустота. Оглушающая, безжалостная, насмешливая пустота.

В этот момент ветер яростно завыл в прорехах крыши, и, проносясь по кузнице ледяным, пронизывающим сквозняком… Пламя всех свечей затрепетало одновременно, заплясало, грозя вот-вот погаснуть и погрузить его в полный мрак. Казалось, сама вечность смеется над его тщетными, жалкими попытками.

Люциан замолчал… Заклинание оборвалось на полуслове, и, захлебнулось в его пересохшем горле. Он стоял посреди своего бесполезного круга, перед молчащим, глухим зеркалом – опустошенный, разбитый, обманутый. Неужели все зря? Вся подготовка, все риски, все надежды – прах? Неужели нет пути? Неужели знание так и останется скрытым? Холод отчаяния, куда более страшный, чем холод кузницы, сковал его сердце.