Молдавская группа была интернациональной. Гришки – Коврига и Копий, Ленка Бонтя, Федя Лупашко, Жорки – Мунтян и Герлован, тёзка Мишка Цуркан (парнишка с лицом, страшно изуродованным, то ли взрывом, то ли огнём, – я не спрашивал) – молдаване чистых кровей, ещё один Гришка, Кабачный, и староста Иван Авраменко – из щирых, Вовки – Самочёрнов и Басков, Генка Щербинин, как и я сам, из русаков, другой тёзка, Хазан, еврей из Сорок. Остальных уже не помню. Но ничего, приняли, как говорится, в свою семью. Месяца не прошло, и стал я своим человеком именно в этой группе, а не в русской. К ним я если и заходил, то лишь затем, чтобы «полюбоваться» на Мудрака и его тёзку – третьекурсника Колчака, не имевшего, правда, ничего общего с «правителем омским». В общежитии я прожил совсем немного. Мы с Колчаком, а следом и кое-кто из ребят вскоре перебрались на частную квартиру. Одноэтажный особняк принадлежал старенькому профессору Гросулу. Вокруг – сад, а в нем могучие орехи-патриархи, яблони деликатного возраста, небольшой виноградник и грядки – предмет забот божьего одуванчика, профессорши Клавдии Константиновны.

Сам Стефан Александрович, в прошлом математик, требовал, чтобы мы, – я говорю о будущей осени, – возвращаясь из дощатого заведения известного толка, приютившегося под сучьями патриархов, приносили ему случайные трофеи, свалившиеся с этих дерев. Что ж, у каждого свой пунктик. Математик считал орехи, мы наведывались в «густэрь», что торчала за улицей буквально через дорогу от нас. Густэрь… Не знаю даже, как и перевести это слово. Если называть, как в России, то гадюшник или же «Голубой Дунай». В густэри – Моня, очень похожий на Моню-одессита с Греческой площади, у Мони – напитки, получаемые «на основе винограда и солода», а в придачу к ним – объеденье! – жареная печень. Напитки, о водке не говорю, все больше простенькие и дешёвые: либо «гибрид», либо «европейская смесь». Мы, само собой, попробовали и то, и другое, и третье, а через неделю отправились на крохотный рынок по соседству, чтобы отведать из бочек за так. Да, за дегустацию денег не просили: проба есть проба – вдруг не понравится? А мы, не входя в обстоятельства купцов, обследовали периметр с постно-добродетельными рожами, пили, причмокивали, опускали глаза долу и отходили к следующей бочке, повторяя у каждой крылатую фразу боцмана Догайло, запомнившуюся по фильму «Танкер „Дербент“»: «Ни, таку марку не пьём!» Если торговала баба, Мудрак возвращал стаканчик (ну не стервец ли?!) с поклоном и словами: «Сэ фий сэнэтос!» Дескать, будь здорова, хозяйка, не кашляй! Случалось, увлекались до того, что возвращались к себе «противолодочным зигзагом». Однажды, когда мы набрались до такого состояния, я попытался урезонить Петьку, который настаивал на том, чтобы «вдарить минимумом по максимуму».

– Может, хватит, Петроний? – попытался я урезонить товарища.

– Не хватит, Мишка, ой, не хватит! – закручинился он. – Забыл, поди, что у шпеков отбросил копыта Болеслав Берут? Нельзя не помянуть. Не по-людски это. Он и без того коммунист, а тут ещё мы не отреагируем! Как, Мишка, будем смотреть в глаза всему прогрессивному человечеству и нашим простым советским людям? Смотри, даже Колчак готов продолжить поминки по Беруту.

– Всегда готов! – подтвердил однофамилец адмирала.

Мы посетили Моню и вдарили по максимуму тем минимумом, который удалось наскрести. Потом добавили, но угодили в Монин список должников. Я пытался подтолкнуть Мудрака к двери, а ему казалось, что их две, и он шарашился то влево, то вправо, не зная, которую выбрать. Победил промежуточный вариант: Петька двинулся «между дверей» и угодил, куда надо. Зато на улице началась другая канитель. Другой Петька возомнил себя адмиралом Колчаком, и лишь после десятка «зигзагов», соответствующих адмиральскому званию, я перетащил «правителя омского» через улицу и впихнул обоих в коридор родной гавани.