Я чувствовал – это не просто угроза. Это демонстрация силы. Они хотели унизить.

Кто-нибудь другой на моём месте, может, и сломался бы. От страха. От боли. От непонимания.

Но не я.

Нет, братцы. Не я.

Меня с детства бесило, когда ко мне лезли с кулаками без причины. Особенно, когда я не виноват. Когда человек не ищет с тобой слова, а сразу хватает за горло – во мне тогда что-то вспыхивает. Такой характер. Глупый, может, для выживания. Но не сдамся.

Я молчал. Пока. Но чем дольше он орал, тем сильнее резало слух. А тут ещё голова как молотом бита, тело дрожит от холода, мокрое, как после ледяной купели. Он в какой-то момент ударил меня по лбу пальцами, словно хотел заглянуть в душу. Ещё раз – сильнее. И всё.

Я усмехнулся.

– Достаточно, ублюдок, – прошипел я и… плюнул ему в лицо.

Плевок был хлёстким, как выстрел. Прямо между глаз, на маску.

Он отшатнулся. Я, из последних сил, прокричал:

– Знаешь ли ты, кто я такой?! Я – слуга великой державы, сын Русской Империи! Тысячи наших парней идут на смерть с гордостью в сердце! Ты, пёс, унижаешь солдата Царя?!

Самураи переглянулись. Первый застыл, маска не двигалась, но я чувствовал – он меня слышал. Второй хмыкнул. Потом засмеялся. Громко. Грубо. Перевёл взгляд на того, в кого я плюнул, и что-то ему сказал. Слов я не понял, но по тону – издевался. Мол, "посмотри, с кем мы дело имеем".

И тогда тот, первый, молча, без слов, достал свой меч.

Медленно. Уверенно. Лезвие блеснуло в солнечном свете, как хищник, выскользнувший из тени. Я ещё не знал, как он называется – катана , как узнаю позже. Но понял одно – этот меч не прощает.

Он не ударил лезвием.

Он ударил рукоятью. Прямо в висок. С такой силой, что мир поплыл.

Словно мне в голову вбили якорь.

Я рухнул на землю. В голове всё мутилось, как вода в шторм. В глазах темнело. Сознание ускользало, утекая, как песок сквозь пальцы. Я едва мог шевелиться, но с усилием поднял глаза.

Увидел, как он пошёл к лошадям. Где-то вдалеке – другие люди. Фигуры. Несколько человек… в грязной одежде, мокрые. Узнал кого-то – Сеньку из трюма. Остальных не успел разглядеть. Я искал капитана. Силой воли цеплялся за сознание, надеясь – хоть одним глазом увидеть: жив он или нет.

Не успел.

Тьма накрыла меня.

Сознание возвращалось волнами. Будто я лежал на самом краю моря, и с каждой волной память накрывала меня, затем снова отступала, унося боль, звук, запахи…

Меня то ли несли, то ли тащили – не мог понять. Слышал голоса… обрывки. Грубые, чужие. И снова темнота.

Очнулся… дома.

Я медленно открыл глаза – крыша избы, знакомая, родная, с вмятиной на перекладине, откуда когда-то капал дождь. Всё как было. Я приподнялся. Лёгкий скрип деревянной кровати. Посмотрел направо – та самая печь, где мы сушили валенки. Слева – окно. Я подошёл к нему.

Солнце. Лето. Тихо.

Зелень залила двор. Пахло свежим сеном и печёным хлебом. Лай собаки вдалеке, карканье вороны над изгородью, как в детстве.

Я глубоко вдохнул. Воздух – как мёд. Тепло, густо, живо. Прямо в сердце.

На столе стояла кружка. Белое, парное молоко. Тепло от него шло, будто в доме душа жила. А рядом – пирожки. Мамкины. С яйцом и зелёным луком, с картошкой, с вареньем. Те самые, что мы ели перед сенокосом.

Я сел. Взял кружку. Пирожок.

Откусил. Горячий, рассыпчатый, родной.

Дверь распахнулась.

– Алексей! – голос мамки, тёплый, певучий. Она влетела в комнату, словно никуда я не уезжал. За ней – батя, в вышитом льняном, с бородой, с тёплыми глазами.

– Ну, сынок! – сказал он, хлопнул по плечу. – Вернулся, наконец!

И брат. Младший. Смешной, озорной. Улыбка до ушей.

Мы сели за стол. Ели. Смеялись. Я забыл обо всём. Будто и не было ни шторма, ни крика, ни боли. Только тепло, запах пирогов и родные лица.