Погода за окном портилась. Темнело, и начинал накрапывать дождь. В купе тоже от этого потемнело, и Иван включил общее освещение. Женщина вдруг начала рассказывать о себе: Она едет работать на пароме поваром. Сейчас она отдыхала и «туристничала» в родном городе Ивана. Работала она много и в разных условиях, и многое случалось. И пираты на них нападали, и на мель они вставали, и зарплаты им задерживали, и начальник её обманывал.

– А он-то сам маленький. А я к нему подошла так вплотную, а он мне во, по плечо, и сказала: «Петрович, ты можешь что хочешь делать, но обманывать меня не смей. Я не посмотрю на то, что ты мой начальник, и как трахну тебя по башке».

Рассказывала всякие истории о пути. Как у них поезд сломался и стоял в тайге пол дня, как ехал в вагоне полным алкашей, как её чуть сосед по купе не обокрал.

– А я просыпаюсь, а он стоит у моей сумки, наклонившись, и что-то шубуршит. Я ему вот так, не вставая, и говорю: «Парень, ты там шубурши, шубурши, но если у меня что пропадёт, я тебя так по голове трахну, что дальше ты уже никуда не поедешь». Тот сразу начал отнекиваться, что якобы просто часы свои уронил и ищет, но всё же на ближайшей остановке сошёл с поезда.

Говорила о своих хобби и предпочтениях.

– Я вот когда в Ростов приезжаю, накупаю свежих фруктов и ими только и питаюсь, и больше мне ничего и не надо, – говорила она, поедая жирную курицу, положенную на газету перед собой. – Кирасиньчику люблю, ну так, чтобы взбодриться.

Тут Иван опешил и даже переспросил, подумав, что ослышался.

– Кирасиньку? В каком смысле?

– Ну, выпить. В каком-каком. Для бодрости, – нетерпеливо отвечала она.

– Не знал, что бодрит.

– Бодрит. Ещё как бодрит.

Рассказывала о путешествиях, о том, как на корабле в карантине стояли и их около месяца никого не выпускали. Рассказывала о том, как её начальник на деньги обсчитывал, как однажды к ней в купе подсел…

"Так стоп, это уже, кажется, было."

– Я к Петровичу так и подошла и так прямо сказала. Будешь обманывать – я тебя прям тут по голове и трахну.

Всё это она говорила в каком-то как будто полудремотном, полу причитающем состоянии, смотря в окно и не обращаясь напрямую к собеседнику. Делала вдруг паузу, потом внезапно снова продолжала. И как-то внезапно в какой-то момент одно вытекало в другое, и выяснилось, что говорит она о том, о чём недавно только рассказывала. В одной из таких пауз Иван, немного уставший быть благородным слушателем, взобрался на верхнюю полку, чтобы почитать книжку. Он уже достал книгу, открыл место, где остановился, и начал читать как вдруг…

– А я очень хорошо готовлю. Всем нравятся мои пирожки. Они сочные такие, и начинки в них много. – Возобновился голос снизу. Иван отложил книжку и перевернулся на бок, чтобы поддерживать зрительный контакт с собеседницей. Ему казалось неприличным, если тебе что-то рассказывают, не внимать, хотя бы просто своим видом.

– Но в Ростов когда приезжаю, то сразу накупаю фруктов на рынке и только ими и питаюсь. Когда на пароме работаешь, там толком не поешь. А в плавании бываешь по два, по три месяца. А однажды, в карантин, когда нас посадили, так мы ещё целый месяц стояли, и нас никто не выпускал.

Опять тишина. Только успокаивающий шум поезда, не требующий дополнительных знаков внимания. Иван снова открыл книгу и начал читать абзац.

– По башке трахну. А он смотрит на меня овечьими глазками, будто не при делах.

Иван спустился с верхней полки и, выждав, когда женщина опять ненадолго смолкнет, вышел с наушниками в коридор.

В коридоре всё также бегала девочка, но к ней присоединился ещё и мальчик лет пяти, и они неугомонно и радостно носились из одного конца вагона в другой. Было уже около трёх часов дня. Он надел наушники и включил радиопередачу Михаила Казиника. Это был искусствовед, музыковед и в широком смысле просветитель во всём, что касалось культуры. В молодости Ваня часто слушал его. Он помогал ему настраиваться на высокодуховный тон, и Ване нравилось быть настроенным на такую волну. Нравилось быть на волне принятия энергии космоса, как говорил Казиник.