– Ты меня или я тебя, – качаюсь в ее сторону.

– Пошел в жопу, извращенец. Я тебя не боюсь!

– Замри, одуванчик.

Фиксирую лбом лицо. В глаза смотрю. Стреляет лучами света. Жар-птица там, янтарная смола. Какой фонарь? Молнией рассекает всю тьму. Сжигает крыльями. Рассвет в глазах одуванчика вижу.

Дыханием учащенным кожу согревает. Щекочет перышками. Током бьет. На нейроны раскладывает. Проводка трещит.

Расстегиваю пуговицы на плаще, пальцы чечетку предательски отбивают. Не видит этой дрожжи, глаз не отводит. Кладу ладонь на грудь и хрип какой-то гортанный издаю. Никакого трупного запаха, только пряный аромат ванили рецепторы щекочет. Как мазохист держу зрительный контакт. Не отпускает.

Через воздушное облако рюш, сказочный арлекин, добираюсь до прозрачной материи. Никакой преграды практически нет. Только прозрачная ткань и тонкий слой гипюра. Сжимаю ладонь, сдавливаю, пытаюсь освободить из плена кружев набухший сосок. Медленно, дьявол. Я все вынужден делать медленно, чтоб не сдохнуть. Между пальцев пропускаю, надавливаю. Кожа на ладонях трещит, трескается. Не от холода приступа, горит раскаленным заревом.

Рот открывает, а меня по обугленным губам частицы воздуха стоном ее бьют. Ерзает по коленке.

– Замри, пирожок, – шепчу. Ловлю дыхание, глотаю, жжет. Все в первый раз с тобой. Сусанин. Колумб.

Не знаю от чего больше штормит. Оттого, что в глазах вижу. Или оттого, что впервые к сиськам прикасаюсь, вершину мира кончиками пальцев держу.

Все. Больше не могу. Взорвусь. Отпусти.

Руку резко убираю, зрительного контакта не разрываю. Нет, дьявол, сил оторваться. Как мазохист застегиваю орущие оптимизмом пуговицы плаща. Пальцы не слушаются, трепещут, как крылья мотылька.

– Уходи, сахарная вата, – колено убираю, руки за спину завожу. Только лбом прижимаюсь и в глазах горю.

Не двигается. Едва лишь ресницами хлопает. Жар-птица, дьявол, бабочка.

– Проваливай, пирожок! – руками по стене возле лица ударяю. Дергается одуванчик. Дуну на тебя и один стебель обнаженный останется, всю пушистую шапку потеряешь.

Проваливай, пирожок!

Уходи, сахарная вата! Замри, одуванчик!

– Меня Ева зовут, – все что смогла промямлить, перед тем как разорвать зрительный контакт, и на ватных ногах медленно отойти.

Черт дернул обернуться, и не понятно зачем рассказать о турпоходе сообщества натуралистов. Присоединяйся, – говорю ему. – Будет весело.

Шла и как последняя дура прислушивалась – не раздаются ли сзади шаги. Ждала, что остановит, скажет что-то, за руку возьмет.

Не знаю, что со мной происходит.

Вместо того чтобы бежать от черноты глаз, я самолично в его преисподнюю лечу. Да так усиленно крылышками махаю, будто захлопнется черная дыра и пропасть не успею.

Столько боли там спрятано. Но на поверхности только злость и ярость плещутся. Кричит беззвучно о помощи. Обезболивающее требует. А вслух только угрожает и прогоняет.

Забудь, Ева. Не в твоих силах помочь. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Я тебя не держу. Лети, птичка.

Еще ближе. Еще, синичка

Всю неделю как прилежный студент появляюсь в универе. Не ради славы Эйнштейна и Ломоносова. Необходимость увидеть зефирку толкает. В глазах ее сгореть хочу, связь с реальностью потерять. В невесомости, дьявол, зависнуть, порцию дурмана глотнуть.

Но сахарная вата ни единой стрелы в меня не пускает. Ни одним лучом не пробивает. Ни одной лампочки не зажигает. Ни одним электрическим зарядом не делится.

Сижу в тачке, слежу за студентами-натуралистами, пытаюсь среди серой массы ботанического сада разглядеть ее. Толпа расступается и вижу малиновый пирожок. Никаких на ней оборочек, воланчиков и воздушных облаков. Лосины цвета «вырви глаз» обтягивают задницу как вторая кожа. Натуральный рубин, пирожное красный бархат. Гарри Поттер помогает надеть походный рюкзак. Бархан тяжелее, чем она. Перевешивает. Карамелька, чуть на спину не падает, очкарик ловит.