— Я не колобок и уж тем более не твой, отвези меня домой, пожалуйста.

— Отвезу, — соглашаюсь, — а ты пообещаешь хотя бы подумать над моим предложением.

Она качает головой, мол, опять двадцать пять, да, малыш, будет, и тридцать пять и сорок, и так, пока не придем к обоюдному согласию.

— Как ты себе это представляешь? Мы будем делать вид, что семья? Возьмем и поженимся, толком не будучи знакомы, не зная предпочтений, привычек, плюсов и минусов друг друга? Может, я храплю, у меня скверный характер и плохая наследственность? И вообще, может, твой брат прав и я аферистка, и…

— И хватит нести чушь, не думаешь же ты, что я совсем дебил и не разузнал о тебе все, что только можно и нельзя прежде, чем делать тебе предложение стать моей женой.

Она хлопает глазами, смотрит на меня подозрительно, не веря, прищуривается, не до конца, видимо, понимая смысл сказанных мною слов. А потом ее глаза расширяются, вспыхнувший во взгляде нехороший огонек не предвещает ничего хорошего.

— То есть…что значит… ты еще и в моем грязном белье копался? Замечательно, прекрасно просто.

— Не особо-то оно и грязное, — пожимаю плечами, ее дразню, нет, мне это никогда не надоест, видеть, как розовеют ее щеки, как расширяются и без того огромные глаза, как она кусает уже истерзанные губы. И как тут себе в удовольствии откажешь? — Послушай, подобного рода отношения действительно выглядят странно, но кто сказал, что они заведомо провальные?

— Знаешь, я, кажется, поняла, ты ненормальный, это бы объяснило стремительные перемены и почти абсурдное предложение, — заключает она и осматривается по сторонам, словно в поисках предмета, что сможет ее защитить.

— Я — нормальный. И предложение мое тоже нормальное, не совсем классическое, но нормальное. Однажды я уже пробовал строить отношения по всем правилам, ничем хорошим это не закончилось.

Я не люблю вспоминать эту часть своей прошлой жизни. Больно, когда тебя предают, еще больнее, когда придают любимые. И я даже не знаю, что было больнее: понимать, что женщина, которую ты любил так, что дышать без нее было сложно, растоптала твои чувства, изменяя тебе раз за разом, или то, что она сначала пыталась повесить на тебя ребенка, которого в принципе быть не могло, а потом исчезла с горизонта. А я ведь счастлив был, не ходил — летал, на руках готов был ее носить, ее и малыша внутри. А потом идиотский спор по пьяни, частная клиника репродуктивной медицины и диагноз, в который не хотелось верить.

Я и не поверил, даже мысли не допускал, что Ника могла мне соврать, проверялся, в разных клиниках, цепляясь за исчезающую надежду, за догорающую веру. На пятый или шестой раз я остановился, наконец поняв очевидное.

Домой гнал, нарушая все правила, в глаза хотел ей посмотреть, услышать объяснение, да что угодно, просто услышать. А дом встретил меня тишиной, пустыми полками шкафов и запиской на столе. Ника ушла, молча, собрав вещи и на бумажке оповестив меня о том, что я никакой не отец ее ребенка, а истинный папаша, узнав о будущем отпрыске, забрал обоих за границу.

А я остался, со своей проблемой, один. И как-то пошло-поехало. Бесконечные загулы, алкоголь, череда каких-то баб, я катился ко дну, пока брат пахал за двоих. Вся эта хрень длилась полгода, я практически не просыхал, как печень себе не посадил — неясно, а потом Лизка приехала, на каникулы, сюрприз сделать решила, малявка еще была, по сути, но так она на меня смотрела, с таким болезненным разочарованием, что мне самому от себя мерзко стало. Нам тогда стоило немало сил уговорить ее остаться, а мне обещания, что больше этого не повторится. Больше и не повторилось. Я взял себя в руки, с головой ушел в работу, сутками напролет пропадал в офисе, а когда не был в офисе — торчал в ресторанах, открывая один за другим. Матвей сначала не в восторге был, но лучше так, чем я снова к бутылке притронусь.