Он ждет ответа, ждет молча, словно давая мне возможность осознать какую-то только ему одному известную истину. А я как ни стараюсь, не могу понять, где мы могли встречаться. Не то, чтобы я когда-то вращалась в кругах молодых бизнесменов-рестораторов.

Кир немного хмурится, потом улыбается, только глаза грустные.

— Детдом номер пять, — произносит он, — четыре с половиной года назад, концерт в честь дня города. Ты так переживала, что готова была отказаться петь, — он улыбается, вокруг глаз появляются едва заметные морщинки. И вот сейчас, именно в этот момент что-то в чертах его лица становится отдаленно знакомым.

Я мысленно возвращаюсь в тот день, когда за несколько минут до выступления, меня охватила такая жуткая и всепоглощающая паника, что я не то, чтобы петь, я дышать толком не могла.

Помню, как вылетела из актового зала, как бежала по длинному коридору в сторону туалета, едва сдерживая тошноту и рвотные позывы, я буквально ощущала тогда, как сокращался мой желудок. Мне было действительно страшно. Казалось, что на мне лежит огромная ответственность, ведь на концерте присутствовали спонсоры, благодаря которым наш детский дом преобразился до неузнаваемости, в частности полная реконструкция была проведена в актовом зале, на сцене которого мне предстояло выступать. В тот день я впервые встретилась лицом к лицу с панической атакой.

— Нет, — мотаю головой, не веря собственным догадкам. — Быть этого не может, это не мог быть ты, — бросаю на Кира ошарашенный взгляд.

— Ты испортила мою любимую рубашку, — он усмехается, и взгляд его меняется, словно каким-то теплом наполняется.

Да, я помню как летела по коридору, не замечая ничего вокруг, помню, как влетела в мужчину в дорогом костюме — одного из спонсоров нашего детдома и до сих пор помню темно-коричневое пятно, расплывающееся по белоснежной ткани рубашки, стоимостью в целое состояние.

Но тот мужчина был старше, у него была густая борода и выглядел он иначе. Солиднее. Строже.

Я вновь и вновь скольжу взглядом по Кириллу, пытаясь отыскать в нем образ того мужчины и как ни стараюсь, мой мозг не хочет сопоставлять факты.

— Вспомнила?

— Ты выглядел иначе, и… Ты молодильных яблок наелся что ли? — из груди вырывается нервный смешок.

— У меня тогда был непростой период, — он отводит взгляд, вздыхает шумно и на лице его появляется болезненная гримаса, словно само воспоминание о том непростом периоде причиняет ему нестерпимую боль. — Ты изменилась.

— Благодаря тебе.

Я не лгу и не пытаюсь льстить, лишь констатирую очевидный факт. Я была жуткой, вечно сомневающейся в себе и своих силах, трусихой. Старалась не привлекать к себе лишнего внимания, считая, что если не отсвечивать, то и проблемы будут обходить стороной. А тут концерт этот, и нельзя было в нем не участвовать, особенно когда все в курсе, что ты вроде как петь умеешь.

Меня тогда даже слушать никто не стал, отказы категорически не принимались, а мне так страшно было, что сквозь землю провалиться хотелось. Стоило только представить полный зал людей, направленные на тебя камеры журналистов, снимающих очередной репортаж, пронзительные оценивающие взгляды, как страх сковывал своими липкими щупальцами.

А потом я с разбегу влетела в объятия незнакомца, вот тогда мне стало еще страшнее. Помню, как таращилась на него, тихо умирая от ужаса, как смотрела на темное пятно, образовавшееся на рубашке благодаря моей неуклюжести и глупости, и думала, что это конец, просто конец. А он только лишь поинтересовался, в порядке ли я и не нужно ли мне помочь. И я расплакалась, вот как стояла там в коридоре, так посреди него и расплакалась, перед совершенно незнакомым мужчиной в дорогом костюме, и вывалила все на этого самого мужчину, а потом чуть со стыда не сгорела, когда, выговорившись, наконец в себя пришла. И ужаснулась произошедшему, ругая себя за несдержанность и устремив взгляд в пол.