Она услышала шаги заранее – не шумные, но уверенные. Такие обычно бывают у людей, которые привыкли, что их замечают сразу. Шаги остановились за её спиной, не слишком близко, но достаточно, чтобы почувствовать взгляд.

– Надежда Михайлова, если не ошибаюсь?

Голос мужской, ровный, поставленный. Не с резкостью, но с ноткой чего-то… оценивающего.

Она обернулась. Мужчина лет двадцати семи, в дорогом, но неброском пальто, сдержанный взгляд, гладко зачесанные тёмные волосы, и легкая, почти дружелюбная улыбка, которая почему-то казалась неискренней. Рядом – молодой человек, помощник, в чёрной водолазке, с папкой под мышкой.

– Да, всё верно. – Надя встала, сняв перчатки. – Вы из администрации?

Мужчина слегка склонил голову, как бы давая понять: он – намного выше любого «из администрации».

– Меня зовут Арслан Ташкын. – Он выдержал паузу. – Старший сын Хакана Ташкына. Думаю, этого достаточно.

Тот самый, о котором никто не говорил много, но все – осторожно. Надя кивнула, удерживая спокойствие. Имя было ей знакомо – мелькало в документах. Это был брат Эмира.

– Приятно познакомиться, – сказала она, но без тёплости. – Я начала работу на западной стене, как согласовано с господином Ташкыном.

Арслан чуть приподнял бровь.

– А, да. Эмир. – Улыбнулся. Почти мягко. –  Иногда он забывает, что принимает решения здесь не он.

Помощник сделал шаг вперёд, но Арслан слегка поднял руку – не нужно. Он всё скажет сам.

– Видите ли, госпожа Михайлова, в нашей семье всё ещё существует порядок. И в нём, при всём уважении, решения по наследственным объектам принимаю я, не мой брат. Он может одобрить кофе-машину на кухне. Не реставрационные контракты в монастыре.

Надя смотрела спокойно.

– Контракт подписан. Вы вправе его аннулировать, если сочтёте нужным. Но, боюсь, это будет довольно громкая история. Особенно с учётом финансирования, уже переведённого через министерство культуры.

Арслан усмехнулся – по-настоящему, впервые.

– Вы с характером. Мне нравится. – Он сделал полшага ближе. – Но предупрежу честно: здесь не всё так, как выглядит. И уж точно – не все, кто кажется союзниками, ими остаются.

Он повернулся к помощнику.

– Пойдём. Позже поговорим с ней официально. Без пыли и извести.

Когда они ушли, в зале осталась тишина.

Надя медленно опустилась на табурет, снова натянула перчатки и коснулась кистью фрески.

В детстве Арслан был другим.

Он не рождён был жестоким – он был даже странно добрым для среды, в которой рос. Когда слуги спотыкались или что-то роняли, он первым бежал поднимать. Когда брат – ещё маленький Эмир – заболел, Арслан по ночам подкрадывался в комнату, чтобы потрогать ему лоб и убедиться, что тот дышит. Он не боялся проявлять чувства. Тогда – ещё нет.

В десять лет он хотел стать архитектором. Чертил лестницы в блокнотах, рисовал фасады с балконами, даже делал макеты из картона. Отец – Хакан – смеялся, но не с добротой. Он говорил: – В нашей семье строят влияние, не здания.

С тех пор Арслан не рисовал. И однажды, когда Арслан случайно оставил на столе альбом с эскизами, отец сжёг его прямо в камине.

– Чтобы не тратил время на бесполезное.

Он учился быть рукой, не голосом. Он замкнулся. Не сразу стал жестким – просто стал молчащим. Начал слушать, наблюдать, запоминать. Ему внушали, что сильный – это тот, кто не показывает боли, не раздумывает, не задаёт вопросов. В семье Ташкынов даже подросткам нельзя было быть подростками.

В тот год ему исполнилось одиннадцать. Он был любознательным, молчаливым ребёнком – не из страха, а из привычки. Его не наказывали, но и не хвалили. В семье Ташкынов считалось: если не ругают – значит, справляешься.