Он медленно сложил бумагу, вернул фото в конверт. Руки дрожали чуть больше, чем хотелось бы признавать.

В библиотеке снова стало по-настоящему тихо.

И он впервые за долгое время почувствовал, что не всё про семью ему известно. И что, возможно, прошлое, к которому он вернулся, – не готово быть просто фоном. Оно живое.

И оно уже смотрит на него.

За спиной щёлкнула дверь.

Эмир обернулся.

На пороге стоял отец.

– Ты здесь, – сказал он после короткой паузы. Голос звучал спокойно, но слишком ровно.

– Библиотека – редкое место, где можно остаться одному, – ответил Эмир нейтрально.

Мгновение – и взгляд стал снова пустым. Отец сделал шаг внутрь. Его взгляд пробежался по полкам, по столу, по ящику, который Эмир недавно закрыл. На долю секунды он задержался на пустом пространстве у лампы.

– Отец любил порядок, – произнёс он негромко. – Даже в хаосе. Особенно в хаосе.

Он подошёл к папкам, стал медленно листать одну из них. Как бы невзначай, но слишком уж тщательно. Пальцы у него дрожали чуть заметно.

Эмир молчал. Наблюдал.

– Ты что-то ищешь? – спросил он, без нажима.

– Просто проверяю. Некоторые материалы… могли быть неправильно отсортированы, – ответил отец, не глядя. – Здесь много устаревших документов. Ненужных.

Он аккуратно вернул папку на место. Постоял немного.

– Время от времени дед откладывал кое-что без подписи. Никогда не объяснял. Я иногда думал – может, и сам не знал зачем. В этих стенах слишком много старого. И не всё из этого – история.

Он посмотрел на Эмира – пристально. Оценивающе. Будто пытался угадать: знает ли он? Видел ли?

Эмир только кивнул.

– Конечно.

– Доброй ночи.

– Доброй.

Отец вышел. Не оглянулся.

Когда за ним закрылась дверь, Эмир остался стоять в той же позе. Только теперь – уже зная точно: он был не один, кто пришёл сюда за прошлым.

Я родилась в темноте. Не как все – в доме, в крике, в руках матери. Меня принесли.

Той ночью был ветер. Он пел в склонах, как будто задувал свечу. Я не помню этого – конечно. Но сестра Агния говорила, что дверь монастыря застучала сама, будто кто-то не постучал, а позвал.

Меня нашли в одеяле. Тёмном, грубом, мужском. Рядом – никакой записки. Только тонкая медная иконка, что потом всегда лежала у меня под подушкой. Молча.

Они не знали, как меня звать. И монахиня, что меня подняла, сказала:

– Пусть будет Назлы. Потому что так смотрят те, кто уже не ждёт, но всё ещё надеется.

С детства я была тише других.

Не плакала громко, не просила. Просто смотрела. Мне нравилось сидеть у окна – особенно в зимнее утро, когда стекло казалось ледяной шалью, и весь мир – далеко-далеко, за ней.

Сёстры говорили: "Ты будто слушаешь то, чего нет."

А я слушала. Ветер. Капли. Потрескивание свечи. Я верила, что всё живое – говорит, просто не вслух.

Моя жизнь была простая.

Я просыпалась, шла умываться из каменного таза, надевала серое платье и молилась.

Потом помогала – сестре Марии с библиотекой, сестре Мелания с цветами.

Меня не заставляли. Мне нравилось. Там, среди старых книг, запаха ладана и тишины, я чувствовала, что я не случайность.

Я училась читать по псалмам. И писать – каллиграфией, где каждая буква как молитва.

Я любила это.

Потому что когда ты не знаешь, откуда ты пришёл, – ты особенно хочешь понять, зачем ты остался.

Я задавала мало вопросов.

Но один задавала – внутри: «Почему меня оставили?»

Иногда я думала, может, я – напоминание. Может, где-то есть человек, который просыпается ночью и чувствует пустоту – там, где должна была быть я.

И если я буду достаточно доброй, достаточно светлой, достаточно живой, – может, мне простят то, что я появилась. Может, я заслужу быть.