Он уже собирался отложить всё, когда из одной из папок, застряв между двумя папиросными листами, выпал тонкий, неприметный конверт. Он не шлёпнулся, не соскользнул – скорее вылетел, как будто сам захотел быть замеченным.

Эмир машинально поднял его.

Конверт был серый, мягкий от времени, края немного потёрты, загнуты внутрь, будто его кто-то держал в руках долго, много раз. Он не был заклеен, не подписан, не датирован. Ни фамилии, ни инициалов. Только слегла пожелтевшая бумага и след сгиба, разделяющий его пополам.

Он открыл конверт, осторожно, стараясь не порвать. Внутри лежал лист бумаги – аккуратно сложенный вдвое, без печати, без подписи. Чернила были поблекшими, но почерк – чёткий, женский, с округлыми буквами, немного наклонёнными влево. В нём чувствовалась сдержанность. Письмо не было официальным – и тем более не любовным.

По левому краю шли неровные зубцы – мелкие рваные фрагменты, оставшиеся от отрыва. Он развернул лист – и только тогда заметил:

Лист был выдран из тетради. Из простой – линованной, старой. Бумага мягкая, плотная, желтоватая, как бывает у дневников, которые носят с собой много лет. Не из канцелярии. Из чего-то личного.

Они были чуть потемневшие, как будто от долгого хранения. Один край – даже с микроскопическим обугленным следом, будто страница когда-то лежала рядом с зажжённой свечой. Или пеплом. Эмир провёл пальцем по этим рваным краям.

И кто-то – вероятно, сам Айдар – не сжёг её. Не выбросил. Сохранил. Спрятал. Это была не часть переписки.

Это была вырванная страница из чьего-то дневника. Если только – она не значила слишком многое. Это настораживало больше, чем содержание. Потому что дед был человеком порядка. Он бы не стал хранить бумагу, которую нельзя объяснить.

Эмир медленно сел за стол, развернул лист до конца и начал читать.

22 ноября 1985 года

Назлы. Снилось снова. Опять тот склон, опять она стоит.

Она не кричит – ни во сне, ни тогда. Просто смотрит. И всё повторяется. Я уже не могу считать, сколько лет прошло. Но каждую ночь, когда сон становится особенно тихим, приходит это: камень под ногами, ветер, и её лицо. Молчащее. Тонкое. Молодое.

Но нет. Оно только обнажает. Снимает кожу с памяти, и всё встаёт ясно, как в те дни. Я думала, с возрастом станет легче. Что время сгладит углы.

Мы не хотели убивать. Не было в нас злости. Был страх. Она увидела нас. Просто вышла из-за угла, как тень. Не сказала ничего – ни угроз, ни обвинений. Просто… увидела.

А потом – этот треск. Камень под ногой. Пустота. Мы держали её. Каждый по-своему. Я – за запястье, он – за плечо. Она вырывалась? Или просто отступила? Я не знаю. Может, я сама шагнула. Может, слишком крепко держала.

Я не могу писать, что было потом. Где это было – тоже не стану. Не потому, что боюсь – страх давно ушёл. Просто не могу. Не хочу придавать этому форму. Как будто, если не назвать место, оно останется чуть менее настоящим. Мы закопали её молча. Сами. Без слов.

Он тогда уронил медальон. Просто выскользнул. Цепочка оборвалась, и он… упал. Лёг в землю. Я помню этот звук – короткий, глухой. Как щёлкнувшая крышка. Он ничего не сказал. Только отвернулся.

А я свой сохранила. Не знаю, зачем. Носить – не могу. Давит, как будто на шею кто-то положил камень. Выбросить – рука не поднимается. Он лежит у меня в коробке, в тряпочке. Иногда достаю. Смотрю – и откладываю обратно.

Не отпускает.

А сны… всё те же. Мы стоим на том месте. Она – рядом. Ни слова. И каждый раз – будто всё повторяется. Один в один. И я снова ничего не могу сделать, только смотрю, как оно происходит.

Иногда, наоборот, кажется, что от молчания только тяжелее. Что всё, что прячешь, – гниёт внутри. Мне раньше казалось: если долго молчать – всё само уляжется. Но, похоже, нет.