Не было сил ждать рассвета, и я зашагал к реке Сылве, распахнувшей свои воды так, словно широкие ворота были открыты настежь. Мутная и быстрая, вода неслась без остановки. Ей тесно стало в берегах – и она раздалась вширь, затопив луга. Чтобы попасть на другой берег, надо было найти лодку. Чья она, где перевозчик – раздумывать я не стал, а столкнул лодку на воду, вскочил в неё и поплыл. Вода упорно тащила лодку вниз по течению, словно санки под гору, не очень-то повинуясь взмахам вёсел. Но минут через двадцать я был на другом берегу, втащил, насколько хватило сил, лодку на берег и, разгорячённый, побежал домой по знакомой с детства тропинке – вначале по лугам, затем взобрался на пригорок с кладбищем, опустился в овраг, вновь поднялся под самую Синюю гору, поздоровался с Таниной горой, юркнул в Нагайский лог. Бежал легко, свободно, весело, как может идти солдат в первые дни после долгой и страшной войны. Земля ещё не успела оттаять, во многих местах лежал, будто не собираясь сдаваться лету, снег. Но вот я ступаю на улицу родной деревни. Легко сказать – ступаю!

Чтобы попасть сюда, надо было пройти не восемь километров, разделявших Шамары от Ивановичей, а тысячи километров по снегам, полям, болотам, дорогам, оврагам Подмосковья, Смоленщины, Белоруссии, Литвы, Восточной Пруссии, не раз первым подняться из траншеи и вести солдат в атаку, десятки раз повидать во сне родные места. Может быть, поэтому мне, фронтовику, посчастливилось первому из коптело-шамарцев в первые дни после окончания Великой Отечественной войны ступить на улицу родной деревни, уже разбуженной петухами. Комок подступил к горлу, слезы покатились из глаз, когда навстречу мне попалась первая жительница деревни – двоюродная сестра Аграфена Савватеевна, муж которой, Никон Григорьевич /по-деревенски Никша/, не вернулся и не вернётся с войны.

Сердце замирало в те последние минуты, что отделяли меня от отцовского дома. Осторожно отворив калитку, я шагнул на ступеньки крыльца. Они скрипнули так же, как в тот день – день отъезда на службу военную.

Дверь в избу, в ту самую избу, в которой мы когда-то жили только летом, оказалась запертой. Я постучал.

Крючок откинула мама и, повернувшись, пошла к окну.

– Мама, ты разве не узнала меня?

Она подняла лицо и, всхлипывая, бросилась мне на грудь. Заворочался, закряхтел отец, слезая с печи. Я увидал, как на лбу и лице его стали расправляться морщины.

Мама засуетилась, чтобы покормить меня, а отец побежал куда-то. Не стоило раздумывать, куда именно. Это всяк поймёт. Через полчаса он возвратился с бутылкой, в которой было граммов триста водки. И я вспомнил в те минуты, как перед проводами меня в армию отец целую ночь пропадал, подавшись в дальнюю дорогу, только затем, чтобы купить мёду и сварить браги в честь моего отъезда в армию.

Несмотря на то, что в деревню я вошёл ранним утром и никого, кроме двоюродной сестры Аграфены, не встретил, родственники и соседи сразу потянулись к нам, как съезжались и сходились когда-то на праздник. Первым перешагнул порог сгорбившийся, низкорослый, туговатый на одно ухо дядя Савватей – старший брат отца. Едва успели мы с ним поздороваться, как распахнулась дверь и вошёл дядя Зотей – младший брат отца, с которым он рыбачил накануне. Чудом узнавшая о моём приезде, прибежала из-за реки, из деревни Шамарки, старшая моя сестра Алимпиада. Дверь избы беспрерывно хлопала. Каждому хотелось увидеть не только что живого, тёпленького солдата, прогретого и промороженного войной, но и своими ушами услышать, а какая это была война, что такое за фашисты и как это они, дойдя почти до Москвы, а до того захватив многие страны, показали всё-таки пятки и побежали назад, даже мимо Берлина.