Тяготеющее к монолитности советское литературоведение выработало приемлемое для себя понимание съездовских событий очень скоро. Суть его сводилась к игнорированию смысла проявившихся в тот момент противоречий и стандартным попыткам объяснить конфликтную предсъездовскую ситуацию непониманием отдельными писателями политики партии. Вышедший в 1961 году третий том академической «Истории советской литературы» итожил:
Съезд прошел под знаком идейной сплоченности, товарищеской критики, высокой принципиальности, под знаком борьбы за осуществление тех высоких задач, которые в день открытия съезда поставил перед писателями Центральный Комитет партии в своем приветствии[7].
Разумеется, даже «подцензурные» оценки происходившего на съезде в той или иной степени могли варьироваться, но в целом все они были ориентированы на этот программный тезис. С некоторыми нюансами официальных и неформальных взглядов на кремлевское «действо» (Г. Ц. Свирский) можно познакомиться, обратившись к разделу «Съезд в публичных свидетельствах, воспоминаниях, дневниковых записях и письмах читателей» коллективной монографии «Второй Всесоюзный съезд советских писателей идеология исторического перехода и трансформация советской литературы. 1954».
В США и Западной Европе интерес к съезду советских писателей проявили главным образом неширокий круг аналитиков и пресса, специализировавшиеся на культурной политике СССР. Журнал Soviet Studies следил за его подготовкой и проведением почти в реальном времени. В октябре 1954 года за подписью «J. М.» в Soviet Studies вышел материал «„Официальное“ вмешательство в литературную битву» – о литературных баталиях, развернувшихся в Советском Союзе после смерти Сталина. Автор знакомил свою аудиторию со статьей А. А. Суркова «Под знаменем социалистического реализма»[8], направленной против «эстетики искренности» В. М. Померанцева и «оттепельных» манифестаций в целом[9]. В шестом номере Soviet Studies за 1955 год был опубликован без малого сорокастраничный отчет о съезде, основанный на репортажах из «Литературной газеты», тоже подписанный инициалами J. М.[10] В следующем выпуске предсъездовскую ситуацию реконструировал Б. Малник в статье «Текущие проблемы советской литературы». Малник отметил, что примирительный тон, каким официальные ораторы пытались вернуть дискуссию к коммунистическим истокам, предоставил писателям возможность открыто выразись свои чувства и что критика, прозвучавшая в адрес верхушки, отражала как реальное раздражение писателей по поводу бюрократизма в руководстве литературой, так и возрастающее сопротивление читателей выпуску примитивной, скучной и стереотипной книжной продукции[11].
В «Гранях» в 1955 году об итогах съезда писала Н. Анатольева, с одной стороны, очень сочувственно по отношению к советским литераторам, а с другой – до странности резко противопоставляя их партийной верхушке, как если бы советские литераторы не были частью политической системы СССР. Основную задачу съезда Анатольева определяла следующим образом:
Второй съезд писателей должен был выполнить ту же роль, что и первый, – подчинить писателей воле партийной верхушки и указать им точные рамки, в которых должна протекать их деятельность.
При этом наблюдения над тем, как «каждое выступление, носившее характер критики, носившее печать самостоятельной мысли и принципиальности, парировалось и сводилось на нет», зачастую лишались в ее интерпретации самого субъекта охранительного действия, роль которого в действительности исполняли сами литераторы[12].
В статье 1955 года «Дилемма советских писателей: вдохновение или послушание?» за авторством F. F., напечатанной журналом «Мир сегодня», было сформулировано несколько иное понимание существа трений между литераторами на съезде и накануне. Второй Всесоюзный съезд советских писателей, по мнению F. F., завершился компромиссом, в чем автор видел проявление дуализма, царящего в высших политических сферах. Этот дуализм в конечном счете персонализировался: