– А у меня здесь не столовая, Сёмочка! – обернулась к гостям раскрасневшим от справедливого гнева лицом, обманутая в надеждах, Катерина. – И не бомжатник какой! – Она подхватила обеими руками таз с мыльной водой и пошла по направлению к гостям с явным намерением, вылить помои на их проклятые головы.

Обезнадеженным гостям ничего не оставалось, как, пятясь к двери, вывалиться на улицу.

Я ничему не удивился, зная исключительную способность женщин из ничего делать винегрет. А вот Плужок пришёл в замешательство:

– И чего это Котька взбеленилась, как моя сука в помете? – Катерину он называл «Котькой», как ее звали в деревне все. – Мы, вроде у нее посуду не били?..

– Вот, когда женишься, тогда и узнаешь, отчего бабы бледенеют – на правах умудренного жизнью, глубокомысленно вставил я.

На крыльце с грохотом появился Семен с прижатой к груди, все той же банкой с недоиспользованным содержимым.

– Я тебе не Стенька Разин! Я друзей на бабу не меняю! Пусть тебя олень сохатый копытит! – крикнул обиженный землеустроитель в пустой провал двери, но уже потише.

– Ну, Сэмэн! Ну, друг! – чуть ли не на иврите заговорил Петька Плужок, обнимая расхрабрившегося Семена, обрусевшего на русских просторах.

Мне, из чистой мужской солидарности, тоже пришлось приобнять приятелей.

Пили в палисаднике прямо из банки. Горло широкое у посуды, по бороде течет, но и в рот попадает. О закуси не могло быть и речи. Мне пришлось в творческом порыве, после нескольких вполне удачных глотков, слизывать со штакетника совсем свежую, но уже зачерствевшую, наледь.

Небо цедило жиденькое снятое молоко прямо на задубевшую под снежной корочкой землю.

– Плужок, – дергаю тракториста за рукав, – кончай пить!

Заводи свой бульдозер!

У того угрожающе округлились глаза, вглядываясь, в уже забытое за пьянкой, чужое и незнакомое лицо. Вроде, не свой, местный, а горло дерет. Плужком называет…

Плужок уже заносил кулак, вопрошая:

– А ты кто?

– Член правительства в пальто! – после всего выпитого, потерял я осторожность

– Ах, ё-моё! Ну, раз член, то я тебя по голове бить не буду, а то не устоишь, упадешь на полшестого. Пошли! – рубанул сабельным взмахом Плужок. – Куда идти?

– Машину дергать!

– Пошли! – теперь к разговору присоединился и землеустроитель.

Повернулись. Идём.

Легкий морозец на длинной дороге хорош. Лицо студит, а за грудки не берет – руки коротки.

Вышли на большую дорогу. Звезды перемигиваться хитро стали, вроде, шутят. Заманкой манят. Высоко только. Шапкой не сшибить.

Идём. Еще не опорожненная банка закрытая пластиковой крышкой, у Семена. Дальновидный Сэмэн. В горячке крышку не забыл у Катерины прихватить. Вот она, еврейская предприимчивость!

– Не туда идем! – очнулся первым Плужок. – Трактор у меня во дворе стоит. А мы – в поле!

– За что я тебя люблю, – обнял Плужка землеустроитель, – ты всегда трезвый.

– Так наливай, давай!

– А чем закусывать будем?

– Яблоком мочёным, да хреном копчёным! – глубокомысленно втиснулся я в разговор.

Мне как раз пришёл в голову студенческий прикол: – когда один другого, после выпитого вермута спрашивает: «Яблочко мочёное будешь?», «Буду! А-то нет!», «Ну, так – на!» – и суёт тому, другому, не закусившему, заранее туго скатанный снежок.

Однажды за такую шутку я уже получал по физии, да вот забылся видать. Запамятовал.

Плужок поперхнулся уязвленный в самое нутро:

– Что же ты, гад, раньше не предложил?

– Так… Жалко было…

– Жадность фpaepa губит! – громыхнул тракторист, забирая из рук Семена банку. Приложился надолго, вожделея загрунтовать выпитое сладко-кислым обомлевшим от рассола антоновым кругляшом.