Я в это время поскреб руками у самых ног и скрутил не большой, но довольно плотный комок снежной крупки.

– Держи!

В потемках не понять, что в руке.

Плужок чмокнул губами, присасываясь к, уже подтаявшему, величиной с яблоко, снежку.

– Сэ-мэ-н! возьми банку! – зловеще процедил тракторист. – Я этого гвоздя щас кулаком по самую жопу в землю вобью!

Мы с землеустроителем, присев на корточки, смеялись так, что Плужку ничего не оставалось делать, как гыкнуть от удачной шутки.

Трактористы тоже хороший юмор понимают.

– Ну, ты и сволочь! – восхитился Петя. – Я тебя где-то недавно видел? В избе что ль? Ты чей?

Для автора, неожиданно впавшего в меланхолию, это был самый трудный вопрос за весь сегодняшний вечер. Чей он теперь? Мать с отцом в земле сырой. Дом безголосый, родительский, догнивает, небось. Давно не наведывался. Там – «иная жизнь, иной напев…»

Вот ехали с Лехой Батоном за воспоминаниями…

У меня от жалости к себе слезой глаза застелило, зазастило. Носом шмыгнул. Сам потянулся к банке. Самогон холодный, безвкусный, как вода талая. А хмель тяжелит голову. Под ногами еще ничего – твердо, а сам, вроде, на волне качаешься. Уплываешь…

Я, расставив пошире ноги, оглядываться стал. А, чего оглядываться? Все равно в таком состоянии не поймешь – где, что?

А луна, между тем, куда-то совсем делась. Усыпанное звездами небо стало подергиваться белесой пеленой, предвестницей рассвета. На все стороны мерзлый простор. И – ни души единой!

Теперь вот ко мне сразу и одномоментно пришло понимание сути вещей.

Выскочив из состояния полного отключения активного сознания, как пробка выскакивает из погружения в воду, я увидел себя одиноким на мертвом пустыре, и только в голове, как заведенные, кружились одни и те же слова, непонятные и бессвязные: моченые яблоки, яблоки, Петька, Плужок, Сэмэн, трактор и сплошная матерщина, от которой стало ломить виски.

Я, постанывая, опустился на колени, подгреб онемевшими руками запутавшуюся в обледенелой стерне снеговую натруску. Подгребал и совал в рот окатыши, которые родниковой свежестью наполняли пересохший и горячий рот.

Как раненый зверь, я слизывал и слизывал с пальцев налипшие снежинки, тяжело соображая, как он – житель шумного города, очутился в этом безмолвии, неуютном и настолько просторном, что глазу не во что упереться.

Правда, в той стороне, где белая плесень, накинутая на звезды, переходила в бледно-зеленоватую тонкую полоску, там, на фоне подступающего рассвета, четко выделялся излом крыш, судя по тишине, еще спящих, отрешенных домов.

Через поле, не видя дороги, спотыкаясь на каждом шагу, я брел и брел к спасительным жилищам, где есть люди.

И тут мне ясно и четко припомнилось вчерашнее. Как же? Как же? Батон рулил. Хорошо было. Музыка играла. Потом – стоп машина! И ветер в лицо. Семен-рыбозаводчик. Тракторист Плужок. Снова – Семен, его баба и – самогон, самогон, самогон!

«Как же это так, что я очутился сразу и нигде?» – ломило голову от проклятой и глупой своей несдержанности. Ехали в родное, далекое детское. Приехали!..

Как-то незаметно, я вышел на дорогу, изрытую множеством колес, да так и застывшую в своей неприглядности, хотя и припудренную мелким снежком.

Посмотрел в одну сторону удрученно, посмотрел в другую – никакой машины в кювете нет. Только наподдалъку, обочь дороги, костерок петушится, перышки чистит, топчется на месте, а кукарекать не кукаречет. Подошел. Посмотрел. Когда подходил, жжёной резиной потягивало. А подошел – точно, скат от легковушки дотлевает. Вроде бы они, вчера здесь засели в своей иномарке, а следов никаких нет. Изрыто все кругом. Канаву что ль копали? Костерок уже почти догорел. Мотки кордовой проволоки… Тронул носком ботинка бублик жженый, а он и рассыпался на искры да на черное крошево. Постоял. Подумал. Потёр пальцами виски, и повернул к деревне, где вчера пировали и веселились.