Под ногами теперь кучковалось и хрустело. Пузатая трех литровка так и норовила выскользнуть из рук. Пришлось покоить ее на груди, как спеленатого ребенка.

– Далеко еще? – спросил автор, когда они прошли уже порядочно по длинной, пустынной улице. А банка тяготила руки – нести неудобно, и бросить нельзя.

Ни огонька, ни собачьего брёха.

– Как увидишь у дома трактор, так вот он, и – Плужок!

Но они шли и шли мимо молчаливых, отрешенных от всего суетного ночных изб, в которых, казалось, нет ни одной живой души, кроме призраков. Какой трактор в этом потустороннем мире?

– Во, ё-моё! Прошли, кажись! Он теперь свою технику во двор загнал, паразит. Значит, завтра работать не будет. У него закон такой: если трактор стоит перед домом – Плужок работает. Приходи, не бойся, в любое время, хоть в ночь, хоть в полночь заказы принимает. Вкалывает по суткам. А, если трактор во дворе, – лучше не подходи, работать ни в какую не станет. «У меня – говорит – тоже праздник душе должен быть. Мне ее на волю выпустить надо!» А если на уговоры пойдешь, то и на кулак наскочить можно. Кулаки у Плужка тяжелые. А-а! Вот она, изба-то! А ты говоришь – «Не найдем!» – Трактор, действительно, стоял во дворе, мертво отсвечивая бельмами кабины. В доме света не было. Спит Плужок…

– Что делать будем? – опустился я на корточки, поставив между ног опостылевшую банку с самогоном.

– А ничего! На абордаж Плужка возьмем! Против двоих он не устоит. Тебя когда-нибудь били? Пойдем, если так! Вставай! Банку только попридерживай.

Такой оборот событий, никак не входил в планы отвыкшего от кулачных боев автора.

Дверь к Плужку оказалась не запертой, и, широко зевнув спросонку, нехотя впустила гостей в темные сени.

Потолкавшись из угла в угол, мы, как-то невзначай, попали в еще не остывшее, теплое, ватное пространство самой избы, дурно пахнущей перегаром.

Где-то у потолка, в сторонке, раздавался невозмутимый храп хозяина.

Землеустроитель-рыбозаводчик, на правах старого знакомого, включил, пошарив по стене, свет. В избе – никого. Правда, храп тут же прекратился, перейдя на тихое, потаенное дыхание.

– Плужок, а, Плужок! – вкрадчиво позвал Семен хозяина. Никакого ответа. Но дыхание пресеклось.

– Постучи по банке! – подал мне Семен граненый стакан со стола.

Такой звук не с чем не спутаешь. И с печи, сохранившейся еще от царя-Гороха, сначала показались ноги в рваных носках, а потом съехала на пол и сама фигура зловещая в своем похмельном недомогании.

– Вы чего?

Я хотел, было, выскочить вперед со своей безотлагательной просьбой, но Семен ладонью загородил мне рот, поспешив сказать, что ничего, мол, вот шли по улице, и зашли на огонек.

– Чего ты брешешь? Какой огонек? Я свет еще с вечера вырубил! От него глаза болят.

– Так уж и сбрехать нельзя! – смеется находчивый рыбозаводчик. – Идём мимо, а поперёк дороги банка самогону прохода не даёт. Выпить бы надо, а посуды с собой нет. Подумали к тебе зайти. Стаканчиком разжиться. Ты сам-то выпьешь с нами?

– А-то нет! – оживился Плужок.

– Ну, вот. Доставай закусь!

– Пить да закусывать, то зачем тогда пить? – резонно вставил свое слово автор. – Пьянеть не догонишь!

– Не, я так не могу! – передернул лицом Плужок, искоса посматривая на хрустальную прозрачность трехлитрового баллона. – Я – щас!

Через минуту Петька Плужок принес из сеней огромную тыкву и, водрузив ее на стол, достал откуда-то из-под печки, то ли обломок косы, толи короткую саблю, и в несколько взмахов искрошил оранжевый шар вдоль и поперек:

– Закусывай, давай! Мой Борька и без вина эти гарбузы жрет, только похрюкает. Сало – Плужок страстно сглотнул слюну, – на ладонь, поди, будет. – Семен, ты же моего Бориса Хряковича знаешь. Сам видел. Он – человек, а не скотина, как мы все.