Пленённый. Окрылённый Лора Олеева
1. ГЛАВА 1. Как Еленя новость приняла
– Да ты сдурела, Еленька! – лицо воеводы Друтича покраснело от гнева. – Да как ты смеешь перечить, паскудная девка?!
– А вот так и смею!
Еленя обиженно шмыгнула носом и подбоченилась. Отец и дочь были сейчас очень похожи, ну, насколько могут быть похожи обветренный в дальних походах и дюже уважающий вишневую настойку сорокалетний мужчина и миловидная девушка, едва вступившая в пору расцвета женского очарования. Но выражение лица, складки на лбу и изгиб нахмуренных бровей были похожи, тут ничего не попишешь.
– Мало ты ее, батюшка, в детстве баловал, – ехидно заметила мать Елени. – Вот и получи – распишись!
– Ты еще тут под руку гавкаешь! – с досадой бросил воевода и снова сосредоточил суровый взгляд на младшей дочери. – Я сказал: выйдешь, значит – выйдешь!
– Не выйду!
– Выйдешь!
– И не подумаю!
Еленька даже притопнула сапожком. Сапожки были богатые: из красного сафьяна, расшитые самоцветными каменьями, на высоком каблучке – чудо, а не сапожки. Отец привез их из последнего похода, чтобы побаловать свою любимицу. Да и кого ему было еще и баловать-то? Сын был всего один. А кроме него три дочери, три красавицы. Расцвели на ветке три майских цветочка, отцвели, да и налились золотыми яблочками. Только старшие уже укатились на дальнюю сторонушку. И осталась одна Еленька, любимица.
– Выйдешь!
– Не выйду! Так-то вы, батюшка, слово держите? – упрекнула отца Еленя. – Так-то вы свое обещание исполняете? А ведь говорили: не горюй, Еленюшка, найду я тебе молодца по сердцу, красна сокола. Не буду твое девичье сердечко неволить, к замужеству нудить. И что? Где сокол, я вас спрашиваю, а? Вместо него ворона общипанная?
– Молчать!
Лицо воеводы стало напоминать цветом вареную свеклу, так что мать Елени даже испугалась, не постигнет ли ее прямо сейчас вдовья недоля, заохала и запричитала. Воевода оглянулся вокруг недовольно.
– Я тебе дам ворону! Не сметь так о женихе говорить!
– А я говорю – общипанная ворона!
Воевода, не в силах найти контраргумент, грохнул кулаком по столу, да так, что чара с вином подскочила, и из нее выплеснулась на расшитую скатерть добрая косушка вина. Одна из служанок было дернулась, чтобы прибрать на столе да стянуть изгаженную скатерть, но осеклась под взглядом взбешенного хозяина.
– Если я скажу, ты у меня хоть за борова пойдешь!
Волица, самая молоденькая из сенных девушек Еленьки, хрюкнула в кулак, но тут же стерла смех с лица и снова верноподданически вылупилась на господ.
– И даже не подумаю! – снова топнула каблуком Еленя. – Ни за борова, ни за ворона, ни за кого! Старшую сестрицу Марушу кому отдали, а? Оборотням из Черного леса? Чтобы союз с ними заключить? Дескать, так, может, меньше на нас набегов будут делать и коров давить?
– Не суйся, девка, в высокую политику! – рявкнул воевода, пошарил взглядом по столу, выбрал пустую чарку и швырнул о пол.
Еленька, не желая отставать, азартно схватила со стола уксусник и отправила его следом под причитания матери. И продолжила обличать отца:
– А среднюю сестрицу Ларусю кому отдали? Воеводе Иверту, которому сто лет в обед? За серебряные гривны да за союзную помощь в походе? Не продешевили ли, батюшка?
– Да я тебя, сквернословка, на конюшне сейчас так самолично вожжами отмутузю, что ты на гузно седьмицу присесть не сможешь!
Воевода выскочил из-за стола и навис над хрупкой Еленькой, но та привстала на носки и едва не уткнулась носом в нос отца.
– А и отмутузьте, батюшка! А потом сами женишку вашему объяснять будете, почему не невеста у него, а чресполосица!
Воевода задохнулся от возмущения, замахал руками на Еленьку, схватился за сердце. Тут на Еленю налетели матушка, нянюшка и сенные девки. Закружили, похватали за широкие рукава, за подол сарафана расшитый, застрекотали да и утянули из трапезной от греха подальше.
– Так и знайте, батюшка, шиш вам, а не свадьба! – продолжала кричать оттаскиваемая Еленька. – В лес сбегу, в болоте сгину, в осиннике удавлюсь, а замуж за Серебряного Луня не пойду! Хоть режьте меня, хоть с хреном ешьте! Не пойду и все!
– Пойдешь! – доносился рев, а вслед за ним грохот и стук: горяч был воевода, а кулаки были отменной силищи.
– Снова лавку расколошматит, у-у ведьмедь! – проворчала мать и от души влепила зазевавшейся Еленьке оплеуху. – Довела отца, мерзавка! А он-то тебя на руках носил, гостинцы возил… У-у змеюка!
Еленька привычно увернулась, чтобы не получить и второй оплеухи, отпихнула сенных девушек и бросилась вниз, через сени, через красное крыльцо да во двор.
– Ни за что не выйду! – вытирая рукавом слезы пополам с водой из носа, доложила девушка проходящему по двору гоголем петуху. Тот строго покосился на нее, чем-то напоминая отца. Еленька посмотрела на него и покатилась со смеха. Смех был наполовину истеричным, но разнесся по двору звонким колокольчиком. Воевода, услышав его, закатил глаза к расписному потолку, где был изображен Даждьбог, летящий вокруг земли-яйца на белом коне, приложил оберег к сердцу, с облегчением выдохнул и приказал принести с ледника кваса с хреном. Подумал и потребовал добавить наливки. Мать, услышав приказ, всплеснула руками и побежала наверх, чтобы отмерить собственной твердой рукой и присмотреть за слугами, убирающими погром.
– Как есть дурная! – покачала головой нянька, наблюдавшая за Еленькой, и кивнула сенным девушка: отбой, дескать, вешаться в осиннике девка не будет, а посему можно и не караулить.
На семейную идиллию сурово взирал бог Чур, вырезанный на обеих воротинах, и яркое солнце, весело выкатывающееся из-за густого бора.
2. ГЛАВА 2. Почему Лунь Серебряным звался
– … и гнездятся луни не там, где другие птицы. Долго летают, все ищут местечко поукромней, пока не найдут болото или безлюдную лощину. Там и гнездятся. Место свое охраняют строго. Никому другому не позволят приблизиться. Даже человека будут отгонять… Как начнет в лицо бросаться, пытаться острыми когтями да клювом своим крючковатым глаза выцарапать, так невольно побежишь от него. Чур нас охрани от таких страстей!
Еленька почесала босую пятку и снова спрятала ее под лоскутное одеяло. На столе горела свеча – батюшка для своей любимицы ничего не жалел – в оконце месяц пытался подцепить звезды и нанизать их, как бусы, на острый конец. Нянюшка вышивала и продолжала сказывать.
– А охотиться лунь может и днем, и ночью, так что не скроется от него ни мышка полевая, ни заяц-русак, ни малиновка. Всех увидит, всех догонит. Летает он высоко. Крылья размахнет и парит, парит, выглядывает. Глазища у него острые, все видят. Ищет, жертву высматривает. А потом камнем вниз падет и – хвать ее когтями! И к себе в гнездо тащит…
Еленька тревожно пошмыгала носом. По полу пробежала мышка. Застыла, любопытная, сказа нянюшкиного заслушалась. На задние лапки встала, глазками бусинками водит, выслушивает, высматривает. Забавная. Еленька подумала, потом отщипнула недоеденный кусок белой булки, кинула мышке. Та, испугавшись, отбежала под лавку, но потом насмелилась, подбежала к подарку, схватила лапками и стала грызть.
– А кричит как лунь, слышала? – продолжила нянюшка, осуждающе покосившись на Еленькино баловство.
– Ага, – кивнула Еленька. – Этой весной на лугу гуляла. Как раз лунь летал над лесом. Да так надрывно кричал. Голос звонкий, в воздухе далеко разносится. И прямо мне как серпом по сердцу. Нянюшка, нянюшка, а почему жениха моего Серебряным Лунем зовут, не знаешь?
Нянюшка пожевала губами, похмурилась, потом неохотно произнесла:
– Ну так ясно же. Серебряный – значит, седой. Слышала, как говорят: седой, как лунь. А серебряный звучит красивее. Старый он, видать. Да и не может колдун молодым быть.
– Как колдун? – испугалась Еленька.
– Так батюшка твой почему тебя отдает-то? Видимо, заклятие ему Лунь пообещал: на остроту стрел, на меткость, на победу.
– Да это ясно, что не просто так отдает… – Еленька нахмурила свои соболиные брови. – А вот я этому старику на кой ляд сдалась? Что он с молодой женой делать будет?
Нянюшка воровато оглянулась на дверь, за которой спали сенные девушки. Зашептала-запричитала.
– Ох и жалко мне тебя, ягодка моя наливная! Ох сколько я слез пролила, когда новость эту услышала. Уж не знаю, чем чародей твоего отца взял, какой черной змеей в сердце вполз…
– Ты не причитай, нянька! – сердитым шепотом осадила ее Еленька. – Коли знаешь что, то говори, а не рассусоливай!
Нянюшка придвинулась еще ближе.
– Да видишь ли, деточка, что про колдуна проклятого люди бают? Говорят, он невинных дев ищет. Кровь ему нужна для каких там кспи-ри-ментов… Тьфу! Слово-то какое проклятое, басурманское!
– Каких еще кспириментов? – похолодела Еленька.
– Да не знаю я, малинка моя сладкая! Только боюсь, что выпьет из тебя кровь паук этот проклятый, одну кожицу оставит.
– Да ну тебя к шуту, нянька! – побледнела Еленька.
– А еще бают… – нянюшка снова заоглядывалась. – Бают, что обескровленных девиц он заклятием в рисованных превращает. И висят у него, говорят, по стенам горницы сплошь ковры с девами. Все бледные, грустные, в глазах страх и тоска.
– Да сказки это… – неуверенно проговорила Еленька, растерянно глядя в глаза-бусинки мышки. Та продолжала есть булку, потешно шевеля усиками. Еленя маленько приободрилась и развеселилась. – Враки все! Не бывает такого.
