Непочтительный, не добрый родственник. Грубый синьор не может называться никому семьей и даже другом. Мексиканец заслуживает свое одиночество. Обиженный на предков и на весь мир, я начал исполнять правило, не догадываясь, с чем еще придется мириться в пещерном холоде асьенды.

– Кто же непочтительно с одеждой обращается? Варвары. Отец твой горбатится, чтобы ты, как обезьяна, впихивал брюки в чемодан? Пластом складывай, аккуратно.

Дон Винсенто ловко подскочил, выдернул из-под моего локтя джоггеры. Он был так близко, что пришлось увидеть в его разговорчивом плоскогубом рту все еще хорошие зубы.

– Гляди-ка: просторнее становится, и не помнется. Господи, пыль стряхни, стирать же тебе – своими собственными руками.

– Руками? Почему?

– Потому что, зеленая твоя голова, стиральной машины у меня нет. А прачечная в городе погорела.

Много времени в Мехико я потратил на обдумывание приветствия, размышлял о том, стоит ли обнять синьора или достаточно пожать ему руку. Как видно, фантазии о мире не пригодились. «Приглашай же в дом, жужжащая старая кастаньета!» Опустошенный и усталый, я хотел спать и есть.

Едва я вошел в гостиную, как неопознанное дымчато-синее существо с огненным физалисом в глазницах, сотрясая пол, устремилось ко входу, ухищренно посадив меня на колени и выбив из рук пожитки. Мгновения перед налетом, проведенные в исступлении, сменились недоумением: «Что это? Кто это?»

Чудовищный зверь, живое существо. Облизывало оно, как собака, и выглядело уродливой ожившей тенью. «Хватит, хватит», – я пытался найти убежище в вороте футболки, но в вырез уместился лишь мой нос. Сокрушительный пес не в себе. Его приступ нежности принудил не высовывать пятачок, обороняться руками, укрываясь от пронырливого языка. Не понять мне собачников: неужели кому-то нравятся зубастые пасти с куском сырого мяса, которые лезут им в уши и глаза?

Минута – и волосы, и шея, и предплечья, и локти превратились в мокроту из ужастика «Капля». Теплый прием, ничего не скажешь. На госте не осталось сухого места, лысая энергия с ушами летучей мыши взвинченно покрутилась вокруг себя. Столько радости, надо же. От общего впечатления не сразу заметишь слабые задние лапы пса, а точнее, погодите… Должно быть четыре лапы: две под мордой, две под хвостом. В действительности же покривленный костыль, мышцы в тонусе – одна лапа, оплетенная другой, – не разобрать. Хвост – обрубленная морковка.

Вытирая слюни, я спросил синьора, чем болеет собака.

– Агата – пояснил он. – Собаку зовут Агата!

Перес прошел в открытую кухонную часть гостиной и ответил вопросом на вопрос: похоже, что кто-то в этом доме немощный? Я промолчал, ведь дом предстал передо мной, как пансионат для инвалидов.

– Худая копия Роджелайо. Скажи, зачем себя измором взял? – Винсенто уставился на меня, но смотрел словно сквозь. – Да, вылитая копия сводного братца. Фаустине выговор устный. Лепешка и кусок мяса всегда должны лежать в желудке у мужчины. Посмотри на себя – душа из тела сбегает.

– Что ты, синьор. Мама и мясом, и кукурузой кормит.

А про себя я отметил: «Дай же скорее теплой пищи и ты!»

Старик, не напрягая живот, переставил ящик багровых шаров со столешницы на один из стульев с легкостью. Сесть мне до сих пор не было предложено. Переса волновало, почему вдруг Роджелайо понадобилось в Америку, собирается ли он получить гражданство в штатах, и как его называть, когда гринго окажется на чужой земле, неужели «мистер». Меньше синьора волновало здоровье и благополучие новой американской ячейки.

Из простенькой немеблированной прихожей незаметными шажочками я, как голодный вор, приближался к зоне, где пахло едой. И кухня, и дом претерпели мало изменений. Справа небольшая столовая, слева – поварня. Потолок делят дубовые балки, меж ними старинная тяжелая люстра с ажурным металлом, а по краю люстры амулеты от сглаза и порчи. На стенах древние тарелки и барельефы с изображением индейцев. Пол разбит цветной плиткой: желтого, синего, черного и сливового цветов. Стены же исполнены в традиционном огненном тоне.