Кум, откусывая огурец и поглядывая на стоящих поодаль Осипа и Аркашку, догадывался, что речь идёт о нём, и подозревал нечто нехорошее.

Действительно, речь шла именно о Куме:

– Ты посмотри рожа-то какая!

– Как тебя вообще пропустили через шлагбаум с такой рожей!

– Не понимаю, как вас вообще пускают в столицу с такими рожами!

– Ты скажи ему, пусть хотя бы не улыбается, пусть хотя бы немножко повеселей, поприветливей пусть будет, пусть просто не делает такой вот зверской рожи хотя бы!

Держа Наума за пуговицу его видавшего всякое пиджачка, Аркашка глядел в сторону, стараясь чтобы Кум думал что речь идёт не о нём, а о посторонних предметах.

Но после того как Наум разъяснил Куму существо дела, Кум начавший подозревать уж совсем нехорошее, радостно засмеялся.

– Буду, буду улыбаться, а ты Наумушка, если вдруг забуду, ты пинай меня, пинай под жопу, я сразу же и вспомню!

Затем Кум поведал товарищам о придуманном им приёме торговли.

Он наловчился насыпать стакан таким хитрым образом, что сверху образовывалась горка, а внизу почти половина стакана оставалась пустой, пустоту эту он закрывал от покупателей своей клешнёй, таким образом получалась существенная экономия овса, Наум с Аркашкой хоть и отнеслись к такой методике скептически, но не возражали.

Теперь технология у них была полностью отлажена, кум насыпал овёс покупателям, а Наум принимал деньги, крупные купюры он сразу засовывал во внутренний потайной карман, а мелочь рассовывал по боковым, купюры в левый, а монеты в правый, а так как оба кармана были уже переполнены, во время краткого перерыва излишек он засунул в глубь повозки, и вдобавок придавил сверху мешками.

После перерыва торговля возобновилась, и через минут эдак двадцать, насыпая очередной стакан, Кум увидел перед собой руку с несколько необычным перстнем.

Кум никогда не видел ничего похожего на этот перстень.

Много раз он из праздного любопытства рассматривал цепочки, кольца, браслеты, которые предлагали ему приставучие цыгане торгующие цыганским золотом, и не разу не видел такого странного своим крайнем убожеством перстня.

Толи дело у цыган!

Вот у них перстни ― так перстни!

Начищены до такого блеска, что просто жуть!

Блеск! Огонь!

А тут невзрачный такой перстенёк, и как будто бы даже покрытый какой-то плесенью. Но так он сросся с хозяйкиной рукой, как будто-бы особый нарост, какие бывают на лапках у породистых голубей. Да и сама хозяйка как будто-бы представляла из себя птицу особой и редкой породы.

Хищную птичку.

Мелкую птичку с маленьким клювиком.

Мелким, но предназначенном природой явно не для семян или ягод.

Скорее уж для разрывания трепещущей от предсмертного ужаса плоти.

Особенно это было заметно именно здесь, посреди рыночной суеты и толкучки. Если уж продолжить проводить эту параллель, то действительно, среди множества

уток, гусынь, ворон, голубиц, кукушек, кур, среди Тань, Валь, Анют, Галин, «galina» кстати на латыни и означает «курица», короче говоря, среди всего зоопарка и птичника хозяйка выделялась чем-то особым и неуловимым.

Только что хорошо пообедавшая, и поэтому добродушная и миролюбивая хищница.

Сокол!

Сокол ведь не слетает с руки. С руки слетают голуби, шумно махая своими тяжёлыми крыльями.

Вот они взлетают с руки поэта, бородатого юноши, уже настолько осмелели, что даже садятся на руку, надо только стоять неподвижно, изображая статую.

А сокол не слетает. Сокол просто исчезает, вы не видите ни подготовки к полёту, ни взмаха крыльев, ни самого полёта, он просто исчезает в небе.

А вы стоите и думаете:

Наверно я моргнул, да, я моргнул, и поэтому не заметил как улетел сокол.