Он с трудом поднялся на ноги, стараясь держаться в тени гигантского сооружения. Нужно было найти воду, еду и место, где можно было бы перевести дух и попытаться составить хоть какой-то план действий. Если, конечно, в этом первозданном хаосе вообще можно было что-то планировать.

Глава 7: Языковой барьер и искусство пантомимы (провальное)

Держаться в тени гигантской башни оказалось не такой уж простой задачей. Тень была капризной и подвижной, как настроение избалованного ребенка, а солнце, казалось, специально выискивало Моше, чтобы еще раз напомнить ему о своем безраздельном владычестве над этой выжженной землей. К тому же, просто стоять истуканом посреди кипучей деятельности тысяч людей было верным способом привлечь ненужное внимание. Нужно было двигаться, пытаться слиться с толпой, хотя бы изобразить какую-то осмысленную деятельность, если уж не получалось ее реально выполнять.

Первой насущной проблемой была вода. Горло пересохло так, что каждый глоток слюны ощущался как наждачная бумага. Моше заметил группу женщин, тащивших от какого-то подобия колодца или резервуара тяжелые глиняные кувшины. Вот он, шанс.

Он приблизился к одной из них – крепкой, широкобедрой женщине с обветренным лицом и усталыми глазами, которая с трудом поставила свой кувшин на землю, чтобы перевести дух. Моше откашлялся, пытаясь придать своему голосу как можно более дружелюбное и одновременно жалкое выражение – комбинация, которая, как он надеялся, должна была вызывать сочувствие, а не подозрение.

«Прошу прощения, уважаемая, – начал он на иврите, тут же спохватившись, что это бесполезно, и перешел на универсальный язык жестов, как он его себе представлял. Он приложил ладони ко рту, изображая, что пьет, а затем указал на кувшин. – Воды… немного воды… умираю от жажды… горло… песок… понимаете?»

Женщина уставилась на него так, словно перед ней был не человек, а говорящий верблюд, причем говорящий какую-то откровенную чушь. Ее густые, сросшиеся на переносице брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло что-то среднее между недоумением и опаской. Она что-то быстро проговорила на своем гортанном языке, обращаясь не то к Моше, не то к кувшину, потом подозрительно оглядела его странный наряд и, схватив свою ношу, поспешно удалилась, неодобрительно качая головой.

«Так, первый блин комом, – констатировал Моше, провожая ее взглядом. – Либо моя пантомима была слишком авангардной для местной публики, либо она решила, что я пытаюсь наложить сглаз на ее драгоценную воду. Возможно, стоило добавить пару поклонов и жалобный стон. Говорят, это универсально действует на женщин с кувшинами».

Он не отчаялся. Лингвистический гений внутри него уже начал свою работу, жадно впитывая звуки, интонации, ритм этого незнакомого языка. Он слышал повторяющиеся слова, улавливал вопросительные и утвердительные конструкции. Мозг автоматически анализировал, сопоставлял, строил гипотезы. Это было похоже на разгадывание сложнейшей головоломки, только вместо символов на пергаменте были живые люди и их непонятная речь.

Следующая попытка была предпринята с группой рабочих, отдыхавших в тени недостроенной стены. Они жевали какие-то сухие лепешки и пили мутную жидкость из общей глиняной чаши. Моше, собрав все свое мужество, подошел к ним и, снова прибегнув к жестам, попытался изобразить голод, указывая на лепешки и скорбно поглаживая свой пустой живот.

Реакция была иной. Один из рабочих, здоровенный детина с туповатым лицом и спутанной бородой, громко заржал, толкнув соседа локтем. Остальные тоже загоготали, показывая на Моше пальцами и отпуская какие-то, очевидно, нелестные комментарии. Тот, что заржал первым, отломил крошечный кусочек своей лепешки, с издевкой протянул его Моше, а когда тот потянулся, отдернул руку и бросил лепешку в пыль.