Вокруг башни, насколько хватало глаз, кипела работа, напоминавшая лихорадочную деятельность гигантского, плохо организованного муравейника. Тысячи, а может, и десятки тысяч людей – мужчин, женщин, даже детей – трудились под открытым небом. Они таскали плетеные корзины, доверху набитые землей и глиной, на своих спинах и головах; рубили и обтесывали примитивными каменными и бронзовыми топорами стволы деревьев, превращая их в грубые балки для лесов; месили босыми ногами глину в огромных ямах, смешивая ее с водой и соломой; формовали кирпичи и раскладывали их сушиться на солнце.

Воздух дрожал от многоголосого гула: резких, гортанных криков надсмотрщиков, размахивавших плетками; ответных выкриков рабочих; скрипа деревянных блоков и рычагов, с помощью которых пытались поднимать наверх тяжелые грузы; монотонного, заунывного пения, под которое какая-то группа людей тянула огромный камень. И над всем этим висела плотная, почти осязаемая завеса из желтой пыли, которая поднималась от тысяч ног, от ссыпаемой земли, от обтесываемых камней. Она забивала нос, першила в горле, оседала на коже и одежде, придавая всему какой-то однообразный, унылый оттенок.

Инструменты, которые Моше мог разглядеть, были до смешного примитивны: деревянные лопаты, каменные молотки, бронзовые долота, веревки из растительных волокон. Никаких сложных механизмов, никакой продуманной организации. Все держалось на грубой физической силе, на невероятном упорстве и, вероятно, на страхе перед теми, кто стоял наверху этой трудовой пирамиды.

«И эти люди собираются достучаться до небес? – с мрачной иронией подумал Моше, наблюдая, как несколько полуголых рабочих, напрягаясь до предела, пытаются втащить по шаткому пандусу огромную балку. – С такими-то технологиями? Похоже, у них больше амбиций, чем здравого смысла и хороших инженеров. Хотя, надо признать, размах впечатляет. Это вам не ешиву ремонтировать, тут все по-взрослому. Правда, кондиционеров и профсоюзов тут явно не предвидится еще пару тысячелетий».

Он заметил, что люди вокруг него говорили на одном языке, хотя и с разными акцентами и диалектными особенностями. Это был тот самый гортанный, резкий язык, который он уже начал понемногу понимать благодаря своему лингвистическому чутью. Значит, смешение языков еще не произошло. Он прибыл… вовремя? Или слишком рано?

Запахи здесь были под стать зрелищу. К уже знакомым ароматам пыли, пота и дыма добавился резкий, кислый запах прокисшего пива или браги, которую, видимо, употребляли рабочие для поддержания сил, и тошнотворный смрад отхожих мест, если таковые вообще существовали в организованном виде. Вся эта «симфония грязи и амбиций», как он мысленно окрестил окружающую действительность, одновременно и подавляла, и вызывала странное, извращенное восхищение масштабом человеческого безумия.

Моше поежился, несмотря на жару. Одно дело – читать о Вавилонской башне, спорить о ней, анализировать ее как миф или аллегорию. И совсем другое – оказаться здесь, у ее подножия, среди этой первобытной мощи и первобытного же хаоса.

«Ладно, Моше, – сказал он сам себе, пытаясь взять себя в руки. – Паниковать будешь потом, когда найдешь укромный уголок и убедишься, что тебя не собираются немедленно припахать к тасканию кирпичей в качестве неквалифицированной рабочей силы из будущего. Сейчас главное – выжить и постараться не привлекать к себе излишнего внимания. Хотя в этом моем… наряде, – он критически оглядел свой порядочно измазанный и порванный ешиботский кафтан, – это будет непросто. Выгляжу как пугало, сбежавшее с чужого огорода прямиком в эпицентр стройки века».