Плач Вавилона Михаил Гинзбург
Глава 1: Талмудические тернии и пыль веков
Солнце в это утро словно решило лично присутствовать на занятиях в ешиве рабби Элиэзера, что в самом сердце старого города, и пекло так, будто хотело выпарить последние остатки здравого смысла из голов учеников, и без того отягощенных премудростями Талмуда. Воздух в небольшом, вымощенном неровным камнем дворе, где обычно проходили диспуты, казался густым, как перезрелый инжир, и дрожал от зноя и монотонного гудения голосов. Пыль, вечная спутница этих мест, висела в нем золотистой взвесью, оседая на черных шляпах, длинных лапсердаках и страницах раскрытых книг, словно тоже пыталась приобщиться к древней мудрости.
Моше ерзал на грубо сколоченной скамье, чувствуя, как рубаха неприятно липнет к спине. Очередной спор с реб Хаимом, самым педантичным из наставников, грозил растянуться на вечность, или, по крайней мере, до обеда, что по ощущениям Моше было примерно одно и то же. Тема сегодняшних прений была скользка и монументальна, как сама Вавилонская башня, о которой, собственно, и шла речь в разбираемом отрывке. Касалась она пределов человеческого дерзновения и божественного вмешательства.
«Но, реб Хаим, – Моше подался вперед, и его глаза, обычно полные саркастической искры, сейчас горели азартом интеллектуального поединка, – если Всевышний всемогущ и всеведущ, зачем Ему понадобилось такое… такое театральное представление со смешением языков? Не проще ли было, ну, скажем, внушить Нимроду мысль о том, что строительство небоскребов в пустыне – занятие малоперспективное и крайне затратное? Или просто вызвать небольшое, локальное землетрясение на стадии котлована? Экономия божественных ресурсов, да и людям меньше хлопот».
Реб Хаим, маленький, сухонький старичок с бородой цвета пожелтевшего пергамента, поверх которой гневно топорщились седые волоски, поджал губы так, что они почти исчезли. Его очки в тонкой оправе съехали на кончик носа, и он смотрел на Моше поверх них взглядом, которым обычно смотрят на особо неразумное насекомое, случайно залетевшее в святая святых.
«Моше, Моше… – голос его был скрипуч, как несмазанная дверь в прошлое. – Ты опять пытаешься приложить свою… свою местечковую логику к деяниям Непостижимого? Тебе ли судить о Его методах? Сказано: "И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие". Сошел! Посмотреть! А не для того, чтобы смету расходов проверить!»
Несколько учеников вокруг хихикнули, но тут же смолкли под строгим взглядом наставника.
«Да я не о смете, реб Хаим, – не сдавался Моше, хотя чувствовал, как начинает закипать. – Я об эффективности! О целесообразности! Если цель была остановить стройку, то смешение языков – это, простите, как из пушки по воробьям. Создать такой лингвистический хаос, который аукается человечеству до сих пор… Не слишком ли сложный путь для достижения простой цели? Я бы даже сказал, неэлегантный».
«Неэлегантный?! – реб Хаим даже привстал от возмущения, и пыль веков, потревоженная этим движением, взметнулась вокруг его головы, создавая подобие нимба разгневанного пророка. – Ты смеешь называть пути Господни… неэлегантными?! Да кто ты такой, Моше бен Авраам, чтобы…»
«Кто я такой? – пронеслось в голове Моше, пока реб Хаим подбирал подходящие эпитеты для его нечестивости. – Я тот, кому душно в этой пыли, в этих спорах, в этих стенах, где каждый камень помнит времена, когда мир был моложе и, возможно, чуточку глупее. Я тот, кто подозревает, что если бы Господь действительно хотел бы сэкономить ресурсы, Он бы начал с упрощения некоторых особо заковыристых мест в Писании. Например, с тех, что реб Хаим уже час пытается нам растолковать, путаясь в собственных аргументах, как муха в паутине богословских изысков».
Он опустил глаза, делая вид, что смиренно принимает наставления. Спорить дальше было все равно что пытаться наполнить дырявый кувшин – бесполезно и утомительно. Эта ешива, при всем ее почтенном возрасте и славе, казалась ему ловушкой для ума. Бесконечное пережевывание одних и тех же текстов, поиск скрытых смыслов там, где, возможно, была лишь ошибка древнего переписчика или неудачная метафора. А ему хотелось чего-то… другого. Чего-то настоящего, что можно было бы потрогать, измерить, проанализировать. Его ум, острый и беспокойный, как шило в мешке с праведностью, жаждал иных задач.
Поэтому он все чаще засиживался в самом дальнем, почти заброшенном углу библиотеки ешивы, где под толстым слоем той же вездесущей пыли хранились не канонические трактаты, а то, что реб Залман, хромой библиотекарь с вечно отсутствующим взглядом, называл «кабинетом редкостей и сомнительных манускриптов». Там, среди полуистлевших свитков и книг с выцветшими, едва различимыми письменами на языках, названия которых давно стерлись из памяти людской, Моше чувствовал себя почти счастливым. Там пахло не только пылью, но и тайной, запретным знанием, возможностью прикоснуться к чему-то, что выходило за рамки дозволенного и общепринятого.
«Надеюсь, сегодняшняя порция божественной неэффективности исчерпана, – подумал Моше, когда реб Хаим наконец умолк, сраженный то ли зноем, то ли собственным красноречием. – Потому что у меня на примете один любопытный арамейский текстик о… хм… нетрадиционных методах строительства. Надо бы сравнить с оригинальной сметой Нимрода. Если, конечно, таковая сохранилась где-нибудь, кроме как в воспаленном воображении подобных мне спорщиков».
Солнце поднялось еще выше, заливая двор почти нестерпимым светом. Спор затих, оставив после себя лишь тяжелую духоту и привычное ощущение Моше, что он опять задал слишком много неудобных вопросов. И что ответы на них, если они вообще существуют, лежат далеко за пределами этих выбеленных солнцем и временем стен.
Глава 2: Кабинет редкостей и шепот пергамента
Полуденный зной, казалось, проник даже в сумрачные, гулкие коридоры ешивы, обычно хранившие прохладу и запах старых книг. Моше, однако, искал не столько прохлады, сколько возможности ускользнуть от бдительного ока реб Хаима и прочих блюстителей ортодоксии. Его путь лежал в библиотеку, но не в главный зал, где прилежные ученики корпели над фолиантами, а в ее самое запущенное и пыльное крыло – так называемый «запасник», куда уже много лет не ступала нога здравомыслящего талмудиста.
Предлог был благовидный: Моше заявил о своем намерении написать «исчерпывающий трактат о проявлениях божественной воли в архитектурных метафорах священных текстов». Звучало достаточно заумно и благочестиво, чтобы реб Хаим, после очередной тирады о самонадеянности молодежи, все же махнул рукой, а реб Залман, бессменный страж книжных сокровищ, выдал ему тяжелый железный ключ.
«Только недолго, Моше, – прошамкал реб Залман, не отрывая взгляда от толстенной книги, которую он читал, кажется, уже не первое десятилетие. Его пальцы, похожие на сухие корни, медленно водили по строчкам, словно он впитывал буквы кожей. – Там… там пыль особенная. Пыль забвения. Нехорошо ее тревожить без нужды».
«Нужда у меня самая что ни на есть насущная, реб Залман, – с деланной серьезностью ответил Моше. – Душа жаждет припасть к самым глубоким пластам мудрости, а они, как известно, всегда немного запыленные. Обещаю вести себя тише воды, ниже травы и уважительнее, чем на проповеди самого главного раввина Иерусалима».
«Если бы этот главный раввин существовал, конечно, – добавил он про себя. – А то ведь с этими главными всегда такая путаница. Как и с глубокими пластами мудрости. Обычно чем глубже пласт, тем больше там всякого мусора и меньше, собственно, мудрости. Но кого это волнует, когда звучит так красиво?»
Реб Залман лишь неопределенно хмыкнул, и Моше счел это за разрешение. Ключ неприятно холодил ладонь. Дверь в «запасник» поддалась не сразу, со скрежетом и стоном, будто жаловалась на то, что ее потревожили.
В нос ударил густой, спертый запах – смесь вековой пыли, рассохшегося дерева, мышиного помета и чего-то еще, неуловимо древнего и немного тревожного, как дыхание давно ушедшей эпохи. Солнечный свет сюда почти не проникал, лишь тонкие, косые лучи пробивались сквозь заколоченные досками окна, выхватывая из полумрака шаткие стеллажи, заваленные свитками, кодексами и просто стопками пергамента, перевязанного выцветшими лентами. Время здесь не просто остановилось – оно, казалось, свернулось калачиком и уснуло вечным сном, укрывшись толстым одеялом пыли. На полу виднелись следы недавнего присутствия – вероятно, реб Залман иногда забредал сюда, чтобы убедиться, что его сонное царство не обрушилось окончательно.
Моше пробирался между стеллажами, стараясь не шуметь, хотя под ногами то и дело скрипели рассохшиеся половицы. Он искал не столько «архитектурные метафоры», сколько нечто из ряда вон выходящее. Маргиналии на полях давно забытых комментариев, апокрифические тексты, упоминания о странных культах или еретических учениях – все то, что официальная традиция либо игнорировала, либо осуждала. Его интересовали не ответы, а вопросы, особенно те, которые считались опасными.
«Вот оно, настоящее пиршество для ума, – думал Моше, осторожно стряхивая пыль с очередного свитка. – Не то что эти бесконечные прения о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, если игла сделана из чистого золота и освящена по всем правилам. Здесь, по крайней
