Письма в тишину Погорельская Екатерина
Глава 1. Память в каждом шаге.
Валентина снова проплакала всю ночь.
Слёзы начали подступать ещё с вечера, когда небо за окном медленно темнело, а тени в комнате становились длиннее, будто сама ночь растягивала пальцы, чтобы дотронуться до её сердца. Она не хотела плакать – сколько можно? Сколько ещё можно рыдать в подушку, пока та не станет сырой и холодной, как будто сама пропиталась её болью?
Сначала она просто лежала, не двигаясь, уставившись в потолок. Мысли бились в голове, как птицы в клетке: рваные, бессмысленные, отчаянные. Почему всё так вышло? Где она свернула не туда? Она снова перебирала события последних недель, будто от этого что-то могло измениться. Отчётливо всплывали в памяти взгляды, слова, жесты – каждый словно маленький укол под кожу.
Валя крепко зажмурила глаза, надеясь, что темнота поглотит всё: и боль, и обиду, и воспоминания. Но вместо этого пришли слёзы. Сначала тихо, медленно, как весенний дождь – редкими каплями, что щекочут кожу. А потом – потоком. Захлёбываясь, всхлипывая, она сжалась в комок, обхватив себя руками, будто пытаясь удержать что-то внутри, не дать душе вывалиться наружу.
«Почему я такая слабая?» – пронеслось в сознании. «Почему каждую ночь всё по новой? Разве я не должна быть сильной?» Но эти слова внутри не давали утешения, только усиливали внутренний крик, заглушенный одеялом и сжатыми губами.
Комната вокруг казалась чужой. Всё – мебель, обои, даже фотографии на стенах – казалось, отвернулось от неё, стало безразличным. Сердце билось где-то глубоко в груди, глухо и тяжело как молот.
В какой-то момент она перестала понимать, плачет ли она от грусти или от усталости. Плакать всю ночь – это словно идти по песку босиком, без конца, без цели, пока не сотрёшь ноги в кровь. А потом снова встать утром и делать вид, что ничего не случилось. Надеть лицо. Причесаться. Улыбнуться.
А ночь всё помнит. И подушка всё знает.
И вот снова утро. Глаза опухшие, тело выжато как лимон. Но она встаёт. Потому что надо. Потому что никто не должен знать. Потому что, может быть, однажды слёзы иссякнут. А может, и нет.
Она не верила, что его больше нет.
Эта мысль – чужая, жгущая, как ледяной ожог – никак не укладывалась в голове. Каждый раз, когда она просыпалась, сердце выстреливало в грудной клетке с той же тупой болью:
«Как будто всё это не по-настоящему. Как будто вот сейчас – он зайдёт в комнату, улыбнётся, скажет что-нибудь глупое, и всё станет, как было…» Но проходили минуты, часы, дни – и он не заходил. Никогда больше.
Её мир, который раньше был тёплым, живым, наполненным его голосом, жестами, запахом утреннего кофе и шуршанием страниц, – теперь казался картонным, плоским, будто выцветшей фотографией, оставшейся под солнцем слишком надолго. Всё стало черно-белым. Даже звуки вокруг потеряли глубину. Люди что-то говорили, улица шумела, чайник кипел – но до неё это не доходило.
Она смотрела в окно и не видела ничего, кроме пустоты. Ветра, который гонит пыль по асфальту. Случайной прохожей, что поправляет шарф. Собаки, перебегающей дорогу. Всё это было – но казалось ненастоящим. Ненужным. Неважным.
«Как всё могло так измениться? Как может один человек уйти – и унести с собой весь смысл?» – думала она, уставившись в чашку, в которой давно остыл чай.
Её пальцы лежали на коленях, тонкие, безжизненные, словно чужие. Она даже не замечала, что сжимает ладони так сильно, что ногти впиваются в кожу. Это не больно. Боль теперь жила в другом месте – где-то глубже, за пределами тела.
«Я не готова была тебя отпустить. Не сейчас. Не так. Я ведь даже не успела сказать тебе то главное, что носила в себе столько лет. Ты всегда торопился, а теперь я осталась с этой медленной, вязкой вечностью, без тебя.»
Она обхватила себя руками, как будто это могло согреть. Но тепло не приходило. Её сердце стало заледеневшим, и никто не мог растопить его.
Она не плакала. Плакать – значит выпустить наружу то, что болит. А у неё всё застряло внутри, как чёрная глыба, немая, тяжёлая, неподъёмная.
«Ты обещал быть рядом. Навсегда. А теперь я сижу здесь одна и слышу только своё дыхание. Как мне жить в этом "навсегда" без тебя?»
Время шло. Но для неё оно остановилось.
В комнате было темно. Тьма казалась густой, вязкой, будто её можно было зачерпнуть ладонью. Плотные шторы были плотно задёрнуты, не пропуская ни единого луча утреннего света. Воздух стоял тяжёлый, спертый, наполненный невыносимой тишиной. Всё внутри, и комната, и сама Валентина, застыло в каком-то безвременье, где ни прошлое, ни будущее не имели значения.
Она лежала на кровати, не шевелясь, с открытыми глазами, уставившись в потолок. Глаза жгло – не от слёз, они давно высохли, – а от бессонницы и пустоты. Мысли были вязкими, как грязь, и с трудом пробивались сквозь её сознание.
И вдруг – поворот ключа.
Тихий, еле различимый щелчок, и скрип замка.
Валентина замерла.
Нет – она не удивилась. В глубине души она догадалась сразу. Мама. Конечно, мама. Только она имела ключ. Только она могла приехать вот так, внезапно, как буря, как спасательный круг, который никто не просил.
«Зачем?» – мелькнуло раздражённо. – «Я же сказала, что всё в порядке. Мы говорили. Я не хотела никого видеть. Тем более – её. Тем более – из другого города, через всю страну… Это же не пять минут на автобусе…»
Сердце болезненно сжалось. Её не злило даже само присутствие мамы – злила невозможность сохранить свою скорлупу, это хрупкое убежище из боли и молчания. Мама ворвётся, принесёт с собой свет, запах духов и тревожные взгляды. Будет пытаться говорить. Обнимать. Сочувствовать. Валентина не хотела слов. Не хотела глаз, полных жалости. Не хотела, чтобы кто-то видел её такой – пустой, сломанной, сгоревшей изнутри.
«Почему нельзя просто по телефону… Как всегда? Мы же всегда так. Пять минут, короткий голос, дежурные фразы, и – тишина. Всё под контролем. Безопасно.»
Тяжело вздохнув, она отвернулась к стене. Она не в силах была встретить этот приход лицом. Не готова была вновь стать дочерью. Не готова снова оказаться маленькой, нуждающейся в утешении, когда сама не знала, хочет ли жить завтра.
«Если она заговорит… я не смогу. Если она прикоснётся… я сломаюсь. Почему она не поняла этого?»
Ключ провернулся до конца. Послышался шаг – осторожный, медленный, как будто мама боялась потревожить что-то хрупкое.
И Валентина поняла – она всё-таки придётся столкнуться с реальностью, как бы ни хотела спрятаться.
Мама открыла дверь и включила свет. Резкий электрический свет разрезал темноту, как лезвие, выдернув Валентину из её глухого оцепенения. Она зажмурилась – не столько от света, сколько от вторжения.
– О, боже, Валя… – выдохнула Зинаида Николаевна, застыла на пороге, словно её ударило током. Глаза её метались по комнате, полные невыносимой смеси боли и упрёка.
Пустые бутылки из-под вина и чего-то крепче валялись у дивана, немытая посуда громоздилась в раковине, пропитанная запахом несвежего жира и времени. Мусор был не просто в пакете – он выбрался наружу, как будто пространство не справлялось с внутренним хаосом. Коробки из-под еды, засохшие салфетки, разбросанные вещи – квартира утопала в заброшенности, точно отражая состояние хозяйки.
– У тебя дышать нечем, – сказала она и тут же решительно направилась к окну.
Шторы с лёгким скрипом поддались, и комнату озарил приглушённый дневной свет. Потом хлопнула створка окна, и в комнату ворвался прохладный ветер с запахом пыли, далёкой листвы и жизни.
– Мама… – хрипло проговорила Валентина, поднимаясь на локтях. Голос её был слабым, как будто сама она состояла из пепла.
– Я уже 27 лет мама, – отрезала Зинаида, не оборачиваясь.
Она двигалась по комнате быстро, точно шторм, убирая со стола упаковки, расправляя покрывало на диване, открывая дверь в кухню.
– Зинаида Николаевна… – попыталась с иронией Валя, но голос дрогнул.
– А это ещё дольше, – бросила мать, поднимая носки с пола и кидая их в корзину.
Валентина села, натянув на себя одеяло как щит. Её глаза были пустыми, лицо – бледным. Она говорила тихо, как будто боялась, что громкие слова разбудят что-то внутри, что давно болит:
– Я хочу побыть одна…
– Свежий воздух, – сказала Зинаида, вдыхая полной грудью у раскрытого окна. – Какой кайф. А у тебя тут – будто воздух сдох, прости за выражение.
Валентина опустила взгляд. Она чувствовала, как с каждой минутой эта внешняя активность начинает царапать изнутри. Её маленький, закрытый, мёртвый мир трещал по швам от прикосновений чужой жизни.
– И зачахнуть в четырёх стенах, да? – продолжала мать, отряхивая подоконник. – Превратиться в живую тень?
– Ну и что? – голос Вали задрожал. – Я… не могу жить без него. Понимаешь? Я не умею. Не хочу… не могу.
Зинаида замерла. Посмотрела на дочь. Долго, пристально. Потом медленно, спокойно проговорила:
– Он умер. Год назад.
– Как… как год? – Валентина подняла голову, как будто впервые услышала эту фразу. – Прошёл год?..
Она приложила ладонь к губам, глаза расширились, губы задрожали. – А чувство… как будто вчера… Как будто только что.
Слёзы хлынули внезапно, как дождь в разгар лета. Валентина сжалась, уткнулась в колени, а её плечи затряслись в беззвучном рыдании.
Мама подошла. Села рядом. Осторожно, без слов, обняла, начала гладить по голове, как когда-то в детстве, шепча что-то успокаивающее. Но Валя резко отстранилась.
