– И не надо, – сказала мама и сжала её руку. – Станешь новой. Своеобразной. Такой, как надо тебе. Но живой.

И в этот момент Валентина почувствовала – впервые за долгое время – что, возможно, движение вперёд не всегда предательство памяти. Иногда – это способ её сохранить.

Ещё немного пройдясь по вечернему двору, они вернулись в квартиру Валентины.

Дорога назад была тихой, почти без слов. Не потому что сказать было нечего, а потому что за это короткое время уже было сказано слишком много – голосами и молчанием, глазами и тяжёлыми вдохами.

Воздух стал прохладнее, солнце клонилось к закату, окрашивая верхушки деревьев мягким, золотисто-медным светом. Валя машинально тянула пальцами край платья, будто бы оно могло защитить от возвращающейся тревоги.

Когда они дошли до подъезда, Валя замедлила шаг. Она посмотрела на старые, обшарпанные ступени, на выцветшую краску перил, на свои окна на третьем этаже – и в груди что-то сжалось.

«Вот он, мой ров. Моя крепость. Мой мрак…» – промелькнуло в голове.

Она поднялась по ступеням, как будто вела на себе весь этот год боли.

Ключ заскрежетал в замке, и дверь отворилась.

И снова – тот же воздух. Пропитанный застоем, пылью, не открытыми окнами и… отсутствием. Всё осталось на своих местах: чашка с засохшими разводами кофе, плед, скомканный на диване, книги, как свидетели прошлого, забытые на подоконнике.

Зинаида вошла вслед за дочерью и не стала ничего говорить. Она просто аккуратно сняла обувь, поставила её у двери и тихо прошла в комнату. В её движениях не было суеты – только внимание, как у человека, заходящего в храм, где живёт чья-то боль.

– Хочешь, я приготовлю тебе что-нибудь? – мягко спросила она.

Валентина покачала головой.

– Не голодна. Всё внутри забито. Как будто там только глыба. Тяжёлая и неподъёмная.

Она прошла к окну, провела ладонью по стеклу. Снаружи уже сгущались сумерки, небо темнело, загорались фонари.

– Всё было как будто чуть легче, – пробормотала она. – Там, на улице. Пока мы шли. Но стоило вернуться – и будто всё снова упало на плечи. Как будто это место помнит боль за меня.

– Потому я и сказала: уехать, – напомнила мама. – Дом – это не всегда стены. Иногда это ловушка. Если он пропитан слишком многим, что тебя разрушает – стоит выйти. И попробовать заново.

Валя опустилась на диван. Платье мягко расправилось по коленям. Она провела рукой по подлокотнику – по тому самому месту, где когда-то сидел он, обняв её за плечи.

– Я боюсь, что если уеду, предам его. Будто выберусь на свободу без него. Как будто продолжаю жить, а он – нет.

Мама опустилась рядом, не касаясь. Только рядом.

– Ты не предаёшь. Ты живёшь. А он – в тебе. Он не исчезает, пока ты его помнишь. Но ему бы точно не хотелось, чтобы ты гнила в этих стенах. Ты ведь сама знаешь – он бы развернул всё вверх дном, если бы увидел, что ты так себя теряешь.

Валентина не ответила. Она просто сидела. Смотрела вперёд. Слушала, как тикают старые часы на стене, как с улицы доносится лай далёкой собаки, как рядом дышит её мать.

И впервые за долгое время – она не чувствовала себя совсем одинокой. Пусть ненадолго. Пусть зыбко.

Но надежда, как хрупкая искра, едва заметно вспыхнула где-то в глубине.

Они начали собирать вещи.

Сначала всё казалось простым: просто достать чемодан, просто сложить пару платьев, тёплый свитер, пару книг, зарядку, щётку… Но стоило открыть шкаф – и простота рассыпалась.

Мир запах – тем, что было «до». Запах её духов, его рубашки, случайно оставшейся на верхней полке, старой сумки, с которой они ездили в Питер… Всё было пронизано им. В каждом предмете – кусочек прошлого.