Так ли, иначе перебравшись из-за Байкала на большую дорогу, рысаки устремляются в Россию. Здесь надобно заметить, что путешествуют эти личности весьма скромно. Чаще выпрашивают подаяние, чем требуют. Конечно, бывает всякое, и в семье не без урода. Придет с пяток таких лихих людей на охотничью заимку – и пустить страшно, и отказать тревожно. Или душегубство случится, или подпалят дом с досады. Впрочем, случаи такие редки: зверопромышленники местные все друг с другом сообщаются, и обидчиков далее будут уже встречать в ружье да в рогатину.

Сам же сибирский рысак идет безо всякого оружия, разве что с ножиком для хозяйственных нужд. На плечах болтается худой мешочек, в нем всего хозяйства, что латки на одежду и на обувь. Не глядя на мороз, бежит наш изгнанник совсем налегке, по-летнему – в штанцах холщовых, в кургузом полукафтанье, на ногах опорки, которые и обувью-то назвать неловко. На голове шапка, верно, подобранная где по дороге.

Годами может рысак скитаться по тайге, вечно пребывая в страхе – от диких ли зверей, от мороза, голода, от озлившегося зверолова, да и от всякого вообще человека, который может прихватить ослабелого беглеца и передать на руки начальству. Так и бежит он год, а то и другой, без всякой надежды, без цели, без смысла – лишь бы бежать на свободе, которая, пусть и голодная да холодная, ему все же слаще неволи.

Разве что один на тысячу выберется из Сибири в Россию. И уж здесь без смертоубийства не обходится. Встретит рысак путника, сядет с ним у костра, всю подноготную у него выспросит – что за человек, и женат ли, и про детей, про родню – а после задушит. Тело припрячет, паспорт заберет, и пойдет гулять по России, сторонясь тех мест, где обитают родные убиенного. Рассказывали мне и такой случай. Прибился рысак к крестьянскому двору, и так по сердцу пришелся хозяевам, что те ему купили у волостного писаря билет умершего поселенца, по которому бывший рысак и жил несколько лет. Покуда при какой-то ревизии не оказался беглец согласно документам двухсот пятидесяти лет от роду – выходит, под именем умершего числилось по книгам уже едва ли не пятое по счету лицо.

Но обыкновенно рысаки так и скитаются по Сибири, опасаясь забредать в села, кормясь летом травой, а зимою древесной корой. И все же в сибирских деревнях есть обычай на ночь выставлять за окно молоко, хлеб, а иногда и мясо для несчастных – вдруг да забредет неприкаянная душа, а Господь велит голодным пищу давать.

Конечно, ловят этих рысаков и водворяют обратно на прииски, наказав в назидание кнутом. Но они, как оправятся, снова бегут – кто от скуки, кто от злости, а кто и от мечты хотя бы одним глазком поглядеть на родную землю.

Такие вот людские беды держит на себе сибирская земля. Вроде бы и преступники, но ведь и души христианские, как их не пожалеть. Впрочем, встреться я с таким злодеем на пустом тракте, может, и растерял бы большую толику сентиментальных переживаний.

Доброго Вам дня, свет мой Лизанька!

Вот и достиг я Иркутска. Город это весьма интересен, хотя и суров с виду, как сурова и неприютна окружающая его сибирская природа. Однако напрасно вы теперь ожидаете от меня подробного рассказа об Иркутске. О нем куда больше и занимательнее написано в ежегоднике, что я имел случай поднести Вам на день Ангела. Однако льщу себе надеждой, что сумею позабавить мою единственную читательницу. Ибо не мною замечено, что незначительная примета местности, далекий шепот или даже аромат способны вызвать в не чурающемся наук разуме целую цепь будто бы давно почивших мыслей и суждений. Так и случилось со мною, когда я передавал подорожную на заставе города Иркутска. Невесть почему всплыла у меня в ту минуту в мыслях фамилия Шахтуров. Немало истерзавши память, я лишь в гостинице понял, что заставило меня прошептать это имя.