Он наклонился ниже и объяснил, улыбаясь:

– Матушка пекла. Я дома был. С отцом помирился.

Савелий, довольный, протянул ему руку, и тот крепко сжал ее.

– Ну, наконец-то!

Они наскоро, таясь от Демьян Устиныча, съели пироги, а после и окончился день. В конторе побывало ещё несколько посетителей с незначительными делами, и пришло время закрывать двери. Глебушкин и Аполлинарий в этот раз вышли вместе, словно бы пироги объединили их интерес, и весело переговаривались на пороге, когда Кузьма, доставая связку ключей, неожиданно спросил:

– А ваш товарищ, господа писари, что, не придёт вовсе?

Оба неожиданно замолкли, уставившись на него. А Кузьма пояснил простодушно:

– Вещи-то его остались. Я контору проверил сейчас, чтоб никто свечу зажженную не позабыл, гляжу, а фуражка его да перчатки под конторкою лежат, на полу. Будто смахнул их кто неосторожно. Я поднял да на стол положил. Прибрать бы надо. Запылятся.

Савелий в ужасе уставился на Коровского, который тоже глядел на него непонимающе.

И тогда Глебушкин решился спросить:

– А скажи, Кузьма, ты Лихоимцева видал сегодня?

– Отчего ж не видать, видал. – Кузьма, выбрал из связки один длинный ключ и теперь глядел на него, будто любуясь.

Ключ был долог весьма и с затейливою бородкою, что вызывало всегдашнее восхищение сторожа.

– Когда видал, вспомни.

– А чего вспоминать-то? Ну… Наперво, с утра. Оне в контору пришли, чаю едва испить успели, как Демьян Устиныч объявились. Тоже кофею себе испросили. Пока человек из ресторации пришёл, пока ушел. После оне отправились куда-то… Оба. Демьян Устиныч ещё предупредил, чтоб быстро не ждали, он домой заглянет. На обед, значится. Но вернулись оне не так, чтобы скоро, но и пробыли недолго. И были чем-то недовольны весьма. Даже, я бы сказал, злы. В сортире закрылись. И не выходили время. Вода все лилась там.

– Ты нам про Лихоимцева давай говори. Он в контору возвращался? – Глебушкин вдруг понял, что ощущает охотничья собака, какая почуяла уже дичь и стремится схватить её быстрее, чтоб та не улизнула.

Кузьма почесал в затылке, подумал и произнёс:

– Да вроде приходил…

Савелий и Аполлинарий переглянулись. Последний ещё не до конца понимал происходящее, но уже чуял его всей трепетной душою своею. Он ощущал, что имеет место какое-то происшествие, что уже принялось вдруг окрашиваться не совсем светлою краскою.

Глебушкин напрягся:

– Погоди, Кузьма. Так был Порфирий в конторе или нет? Вспомни.

– Похоже был… – Кузьма сощурил один свой глаз. – Я, видать, голос их слыхал. Зычный такой голос у них. Резкий. Будто выпь на болоте орет. Вот такой же голос и у них завсегда.

– А вещи его где? Покажи. – И Савелий дёрнул скобу, возвращаясь в контору. Там уже было темно, и лишь свет газовых фонарей улицы с трудом достигал самых потаенных её уголков.

Конторский стол Порфирия располагался ближе всего к входным дверям. И был лучше всего освещен.

Фуражка писаря с вложенными в неё перчатками, лежала почти посередине его и отбрасывала зловещую тень. Глебушкин замер. Перчатки Лихоимцева, дорогой тонкой кожи, составляли предмет его особой гордости. Он говорил, что это подарок. Не сообщал только, чей. Но очень ими дорожил и никогда с ними не расставался, выставляя их напоказ к месту и не к месту. Бросить их так вольно и не вернуться за ними, он мог лишь в одном случае…

Если бы сделался мёртв.

Решились ожидать до утра. Но с утра в конторе Лихоимцев не объявлялся, и его фуражка, с уложенными в неё перчатками, сиротливо лежала на столе.

На неё косились все, даже Демьян Устиныч с забинтованными пальцами.

– Он, должно быть, сразу к госпоже Прокопьевой наладился. Чего ему в контору-то идти, время терять. – Зябликов потрогал фуражку Лихоимцева, приподнял и уложил в неё перчатки и, сцепив руки за спиною, прошёлся по залу. Глебушкин, занятый переписыванием отчёта текущего урожая зерна по N-ской волости, отнял руку свою от бумаги и глянул на начальника с укоризною: