– Ох, и сладкоречив ты, Демьян Устиныч. Но благодарю. Всегда на тебя положиться можно.

– Располагай мною, дорогая Алёна Адамовна. Рад оказаться тебе полезным. С мужем твоим мы были большими приятелями в юности. Память о тех годах во мне по сию пору сохранна. Скорблю безмерно о его безвременной кончине.

Она, всхлипнув, сжала его плечо и направилась к выходу, прикрыв рот рукою. Демьян Устиныч отправился проводить её до дверей.

Когда Алёна Адамовна покинула помещение конторы, Глебушкин повернулся к Мышко:

– Отчего же вы не спросили у неё об экипаже?

Тот покачал головою задумчиво:

– Всему свое время, господин Глебушкин… Всему свое время…

*

На следующий день пошёл снег, укутывая уездный город зыбкой пеленою. Близился Покров, предвосхищая наступление зимних ненастных дней. Кое-где уже топили печи, и дым поднимался над крышами, заставляя думать о заготовке дров, вызове печника, а, возможно, и трубочиста. Некоторые жители озаботились этаким заранее и теперь посматривали на других свысока. Широкая река, разделяющая город, несла свои воды медленно и устало, готовясь к грядущим зимним холодам, но ещё, покуда, не пытаясь схватиться льдом.

Аким чистил двор, разговаривая с Василием, который сидел на пеньке, что остался от спиленного ещё летом высохшего тополя и зябко поеживался. На его розовом носу задерживались слабые ещё снежинки и быстро таяли. Он несколько раз чихнул и с досадою вытер нос толстой, лохматой лапой.

– Вот, Васька, и зима грядет. Попрячется твоя мыша в норы, не достать её будет. Что станешь делать тогда, животинка?

Василий снисходительно глянул на дворника, вспоминая генеральшу Прокопьеву с ея колбасою. И очередным предложением переехать к ней. Должно быть, надо все ж таки соглашаться. По всем приметам зима грядет суровая. Вон рябины сколь много на ветвях алеет. Птицы там так и кружат, не боясь его, Васьки, сурового надзора. А как же! Столоваться-то им где-то надо! Особливо тем, которые в тёплые места не подаются с началом холодов. Эти нахлебники своего не упустят – жмутся ближе к человеку, зная, что может им что вкусное обломиться, ежели вовремя поворачиваться. Крошки какие. Или, там, семечки. Народ в городе простой, семечки лузгает тока так, да половину, поди, мимо рта и проносит. Шелуха летит на землю, а эти, мыши летающие, тут как тут, семечку хвать и на ветку.

– Вот, гляди ж ты, опять Модеста Африканыча сынишка баловались. Вновь бумаг намусорили, с окна все голубей пускаючи. Научил я его сдуру забаву эту складывать, он и рад стараться. А убирать кому? Мне же и убирать. Эх!

И Аким принялся сгребать подмокших голубей, сложенных неумелою рукою гимназиста первого класса юного Николая Модестовича из желтоватой разлинованной тетрадной бумаги. Туда неосторожно затесался даже оригинал из промокашки. Но этот и вовсе развернулся и промок, весь состоящий из чернильных пятен. На другом голубе, на самом крыле его, виднелась, сделанная рукою гимназического учителя размашистая надпись красными чернилами – "неудовлетворительно". И стоял восклицательный знак. Похоже, сие послание юный следопыт решился оставить без внимания своего строгого отца. Аким усмехнулся понимающе. Он метелкою собрал всю бумагу, сгреб её в мешок, и увязав ловко, отложил в сторону. На ветвях ближайшего дерева закаркала ворона, он прогнал ее, погрозив ей метлою, она снялась с ветки, раскинув крылья свои, очевидно воображая себя степным орлом, слетела медленно на землю и поглядела на Акима круглым черным глазом. И тут он услышал резкие голоса, как бы даже перепалку.

И поднял голову. Меж каменным добротным забором участка генеральши и каретным сараем, примыкающим к доходному дому Ласкина, угадывалось какое-то движение. Аким перехватил метлу навроде сабли и пошёл на звук, держась в тени стен. И замер на углу, прижавшись к кирпичам сарая, стараясь остаться незамеченным. Голоса стали громче: