А потом… ступни САМИ, без команды мозга, без участия сознания, начали вылезать из дорогих, умных, технологичных кроссовок. Босые.

Трава под подошвами оказалась непривычно мокрой, ледяной, колючей и невероятно, шокирующе ЖИВОЙ. Десятки крошечных, острых травинок, сухих сосновых иголок, мелких камешков впились в нежные своды стоп, привыкшие за долгие годы только к гладким стелькам с памятью формы и синтетическим материалам. Холод росы обжег кожу электрическим током. И тело… тело согнулось пополам – не от боли, нет.

СМЕХ. Дикий, неконтролируемый, животный, первобытный СМЕХ рвался из самого горла, пузырясь и захлебываясь, как вода, бьющая ключом из забитого родника.

Я ОРАЛА, стоя над упавшим в траву телефоном, над дроздом-диджеем, беззаботно продолжившим свою трель где-то высоко в макушках сосен, над своими собственными, только что освобожденными от гипса воображаемых тисков плечами. Челюсть отвисла, как сломанная заслонка, выпуская наружу этот поток чистого, истерического, очищающего облегчения. Воздух – тот самый, холодный, сладковато-терпкий, с горчинкой дыма – хлынул в легкие полной грудью, чистый, режущий, невероятно божественный в своей простоте и мощи. Я смеялась до слез, до боли в животе, до хрипоты, до ощущения, что вот-вот лопнут какие-то последние путы внутри, связывающие меня с тем миром за дубовой дверью. Слезы текли горячими ручьями, смывая невидимую сажу мегаполиса.

Я медленно выпрямилась, чувствуя, как ветер, настоящий, не из кондея, не прогнанный через фильтры ветер, дует прямо в раскаленный от смеха мозг сквозь уши, все еще звенящие.

«Ты думаешь слишком громко, Танюша», – говорила мне бабушка Аня в далеком детстве на старой, покосившейся даче под Питером, когда я, рыдая, прибегала к ней из-за двойки по математике или разбитой в кровь коленки. Здесь, среди этих древних, молчаливых сосен-великанов, чьи вершины терялись в белесом утреннем небе, мысли действительно затихли, смолкли, уснули. Зато ЗАГОВОРИЛА КОЖА. Громко, отчетливо, на забытом в городской суете языке ощущений:

Спина, прислонившаяся к шершавому, ребристому стволу сосны, ощутила каждую бороздку коры, каждый наплыв застывшей смолы, как шрамы великана; тепло дерева, накопленное за ночь, просачивалось сквозь тонкую ткань футболки.

Ладони, упертые в этот живой монолит, почувствовали липкую, теплую от восходящего солнца живицу, тягучую и ароматную, впитывающуюся в кожу, как бальзам.

Волосы, выбившиеся из небрежной дорожной косы… Боже, они ПАХЛИ! Не ароматным шампунем «Таежный Бальзам» с кератином и силиконами из рекламы, а ДЫМОМ. Настоящим, древесным, чуть горьковатым, въедливым дымком. Точь-в-точь как от бабушкиной «буржуйки» в той самой, давно проданной даче под Гатчиной. Этот запах въелся в самые корни.

Это была не медитация по модному подкасту. Не цифровой детокс из глянцевого журнала. Это была ПРИВИВКА. Дикая, неконтролируемая, шоковая вакцина ЧИСТОЙ ТИШИНОЙ и НАСТОЯЩИМ МИРОМ. Тело, отравленное мегаполисом, получило ударную дозу реальности. Первую за долгие годы. Иммунитет души включился с опозданием, но включился.

Дыхание постепенно выровнялось, стало глубже, спокойнее, как волны после шторма. Смех стих, оставив после себя приятную дрожь в коленях, ноющую мышцу пресса и странную, светлую пустоту в голове – как после долгого плача. Я наклонилась, смахнула травинки и комочки темной, влажной земли с экрана телефона. К счастью, сапфировое стекло выдержало удар. Включила фронтальную камеру. На экране мелькнуло лицо – бледное, с фиолетовыми мешками под глазами от бессонной ночи перед поездкой, с остатками истерического румянца на скулах… но… челюсть не была сжата. Губы, обычно поджатые в тонкую, напряженную линию концентрации или тревоги, были расслаблены, уголки их сами собой, непривычно, тянулись вверх. А в глазах, широко раскрытых, влажных от смеха, светился немой, почти детский вопрос: «Это… кто?»