На пиру я ел совсем немного – горстку миндаля, две пиалы кумыса, одну самсу с мясом. Что было приятным и успокаивало меня, это отсутствие дурноты. Видимо, тот, кто старательно подмешивает мне что-то в еду, отложил на время свои намерения. А может быть, я просто заболел и мне это отравление привиделось? Посмотрим, что будет дальше. Не успели скрыться последние гости, как в пиршественный зал вихрем ворвался эшиг-ага-баши Селим, ведя за собой незнакомого джигита. Это только благословенный Искандер Зулькарнайн знал всех своих людей в лицо, я лишён такого счастья.

Я не помнил всех людей, которых я когда-либо видел. Позади мужчины шла очень молодая женщина, я понял, что за такую красавицу можно положить голову на плаху. Ещё я понял, почему так сокрушался Юсуф-праведник потерей дочери: калым за неё можно было взять настолько большой, что он разом поправил бы все свои дела. И сыновей женил, и новый омач купил. Так чего же он так плохо её караулил? Надеялся, что никто такую пери не разглядит и не позарится? Народ вокруг глазастый, и на красоту, особенно беспризорную и плохо охраняемую, все мужчины от пятнадцати до семидесяти лет падкие!

Большеглазая и белолицая молодая женщина была скромно одета в синее, цвета весеннего неба длинное платье. Голова, по обычаю, покрыта бирюзовым платком с серебристой бахромой по окаёму. А вот обута красавица была довольно кокетливо и даже роскошно. Расшитые узором лаковые сапожки амиркно были совсем крохотные и выглядывали из-под платья яркими павлиньими перьями. А уж золотыми побрякушками молодка была увешана сверх меры. Только что на сапожках не было браслетов с драгоценными камнями. На руках женщина держала младенца в пелёнках.

Не люблю я младенцев. А ещё больше не люблю людей, которые начинают с этими младенцами разговаривать, пуская слюни и сюсюкая. Неужели непонятно, что младенец ничего не соображает, он только пачкает пелёнки и орёт в самый неподходящий момент? Не начинают же разные умники шамкать ртом рядом со стариками? У тех уже нет ни зубов, ни ума, но ведут себя с ними все остальные уважительно, однако не назойливо.

Младенца же каждый должен пощекотать, поцеловать, погладить по головке, сунуть ему в рот какую-то сладость. А если ребёнок не хочет? Но взрослый-то думает со своего минарета. Он думает, что дети хотят именно того, чего хочет он сам. А то, как они тискают этого младенца, – какая же настоящая пытка для ребёнка! Взрослые люди не соизмеряют силу своих объятий с крохотным детским тельцем… Тот спать хочет, а дядя или тётя выражают ему свою великую любовь именно тогда, когда у дитя глаза слипаются и он хочет заснуть. Вот и начинает ребёнок кричать от возмущения, но сказать ничего не может.

Поэтому дети – дело матери или мамок-нянек, а не тех, кто думает, что знает все мысли младенца. Я понял, что это дочка Юсуфа-праведника. Рядом с ней то ли её муж, то ли будущий евнух при дворе Таваккула. На руках женщины их ребёнок. Сам джигит был высокий, лет восемнадцати – двадцати, одет просто, в тёмно-синий полосатый халат из бекасама. Рубаха, выглядывающая из-под халата простая хлопчатая, не шёлковая. И не скажешь, что сын богатого бека. А может, попроще оделся, чтобы скромнее выглядеть? На голове – незамысловатая чёрно-белая чустская тюбетейка, обёрнутая хлопчатым однотонным серым платком.

У Селима от усердия чалма сбилась на сторону, ичиги по щиколотку были в бухарской пыли, поясной платок уже не так туго охватывал его объёмную талию. Пришедшие стояли на коленях, и младенец, на удивление тихо копошился в своих пелёнках, не издавая ни звука. Последние гости быстро покинули пиршественный зал, понимая, что разбираемое дело их не касается, но может принести неприятности.