Занимаясь альбомами, я находился иногда в более выгодных условиях, чем мои сослуживцы, но, как ни странно, вопреки моим ожиданиям, что все от меня отвернутся, у нас были прекрасные отношения. Только одного деда моё рисование будоражило и вгоняло в злость или гнев. Хотя он меня ни разу не ударил, морально умел достать. Почему он не поднимал руку, не знаю. Может, будучи гораздо ниже меня, боялся получить сдачи.

Он видел, как я ударом в лицо поставил на место старше меня на полгода по «положению» сослуживца. Я, кстати, был удивлён, что «ответку» получил не от него самого, а от шести других «полугодок», которые, увидев «произвол» с моей стороны, решили меня наказать.

После принятия лежачих ванн с ручным и ножным гидромассажем всего тела от шести «полугодок» я вдруг ощутил, что у меня ничего не болит. От слова совсем. Синяков и ссадин на теле тоже не оказалось. Наверное, слишком «аккуратно» били, чтобы не попасть на губу.

***

К слову, о «губе». Зимой, особенно первой, было очень туго, потому что к голоду добавился жуткий холод, а теплее одеваться нам было запрещено. Не только старослужащими, но еще и командованием части. За свитера под формой мы рисковали попасть на «губу», то есть на гауптвахту. Это сейчас я послал бы всех куда подальше и поглубже, а тогда смиренно делал то, о чём говорили или требовали.

Той первой зимой я стоял перед выбором: терпеть холод или постараться незаметно одеться потеплее. Я выбрал второй вариант, надевая под форму так называемый «вшивник», или свитер. Но у меня была усовершенствованная его модель: я носил мастерку с центральным замком.

На одном из построений нас решил проверить сам заместитель командира части. До этого я, будучи уверенным, что при проверке просто расстегну молнию, раздвину мастерку вместе с формой и покажу майку, надел свой «вшивник». Но не тут-то было. Мои неуверенные действия сподвигли замкомандира проверить меня тщательнее и посмотреть мои «закрома». Он раздвинул ещё шире и без того широко раздвинутую форму, а там и мастерка себя не заставила долго ждать, показавшись заместителю командира части во всей своей красе.

Сиюминутно мне было объявлено, что за такой «подвиг» я заслуживаю внеочередной отпуск. Вот только его я проводил не на курорте, а на самой настоящей «губе», которая находилась в самой настоящей бывшей тюрьме, где почему-то были затоплены несколько нижних этажей.

Мне было интересно и одновременно жутковато находиться в коридорах этого «курорта» и всё там рассматривать. Конечно, входы на затопленные этажи были закрыты решёткой и пройти туда не представлялось возможным. А вот созерцать тот мрачный вид, вдыхая не менее мрачный затхлый запах, доносящийся из тех помещений, – вполне себе.

Регулярно нас по очереди выводили делать уборку помещения на своём этаже. Мы оказывались одновременно и уборщиками, и связными, которые помогали передавать из камеры в камеру новости, вопросы, какую-нибудь мелочёвку. Кстати, из-за одной такой мелочёвки, которую во время шмона нашёл надзиратель, ребятам пришлось непросто. Наказание было жёстким. Точнее даже жестоким.

Провинившимся в камеру поставили тазик с разведённой хлоркой, и ребята были вынуждены дышать её парами. Я видел их покрасневшие глаза и то, как они по очереди стояли у маленького окошка, через которое надзиратели следили за порядком в камере, и дышали свежим воздухом. Только вот свежим он был исключительно по отношению к воздуху в их камере, но не по отношению к воздуху, которым дышали на улице.

Ещё через несколько камер сидели ребята, ожидавшие суда, который в армии назывался трибунал. Начав разговор с ними через отверстие в двери, я рассмотрел одного из них. Он был в больших круглых очках, на вид – нежный, с тонкой душевной организацией. В школе бы его прозвали ботаником.