Кот ждал его. Антонен выдал ему двойную порцию жира в надежде прочесть в его глазах хоть немного благодарности.

Следующая встреча с облатом была назначена на вечер. Антонен изложил на пергаменте важнейшие события последних дней осады Каффы. Он знал, что этого будет недостаточно. Инквизитор шел по следу таинственного учителя. Учителя? Кто это был? И почему спустя столько лет после своей смерти он заставлял сердца высших чинов ордена трепетать от страха?

Вот именно, смерти…

Антонен не переставая думал об этом со вчерашнего дня. В голове назойливо всплывала одна картина. Она направляла его мысли к крипте, на одной из плит в которой имя было стерто. Учитель был погребен не там. Антонен слышал, что он утонул, и его тела так и не нашли. По большей части плиты были мемориальными, под ними не покоились ничьи останки. Плита Фомы Аквинского, которого недавно канонизировали, была изрядно стерта коленями молящихся. Плиту проклятого учителя покрывал слой пыли. Антонен часто подолгу смотрел на нее, голую и заброшенную. Эта плита не оставляла его в покое с той минуты, когда приор произнес последние слова в зале капитула.

Антонен не раз заглядывал в альманах скриптория, где были записаны великие даты в истории мира. В первой строке на последней странице стоял 1347 год – начало чумы. Эта дата не выходила у него из головы. От великого потрясения их отделяло каких‐то двадцать зим. Чума тогда отступила так же внезапно, как и появилась.

1347 год. Учитель был в Каффе, приор так сказал. Почему именно эта дата неотступно преследовала и его мысли?

Антонен попытался сосредоточиться на воспоминаниях о крипте, и у него перед глазами проступили цифры на безымянной плите, но их как будто заволокло туманом. На камне был выбит срок жизни загадочного учителя, как у всех этих великих людей, – срок между двумя вехами, рождением и смертью, в которых, словно в тисках, была зажата их короткая жизнь. Однако в безупречной памяти Антонена имелось мутное пятно. Цифры на других плитах он видел ясно, а на плите учителя не мог разобрать ни одной. Какие‐то все же возникали, но как будто издалека, и оставались неразличимыми. Возможно, на этой неопределенности, как на тонкой нити, и висела жизнь Робера.

Вытянуть ее наверх можно было только одним способом.

Облат, скорее всего, уже выехал из Тулузы, до встречи оставались считанные часы. Братьям разрешалось входить в крипту исключительно во время вечерни, когда они собирались там вместе, однако решетчатая дверь всегда была открыта, как и в остальных святилищах, куда любой мог прийти помолиться.

Антонен колебался. Колокол прозвонил пять раз. На последнем ударе он решительно направился в часовню. Осторожно толкнул дверь. Внутри было пусто. Уже смеркалось, и темнота вступала в свои права, заполняя тенями пространство часовни. Он не стал зажигать свечи у входа и продвигался на ощупь. В воздухе пахло воском и ладаном. Свечи были подготовлены к вечерней службе, гасильники лежали на месте, накрыв фитили. Он задел рукавом один из них, но успел подхватить на лету, прежде чем тот грохнулся о пол. У него дрожала рука, и он остановился, чтобы удостовериться, что его никто не слышит, потом пошел вдоль стены до решетки, преграждающей вход в крипту. Потихоньку открыл ее и спустился по сырым ступенькам вниз.

Там, на дне небольшого светильника, куда по окончании службы один из братьев наливал масло, теплилось негасимое пламя. Вечное, но едва живое. Его зыбкие отблески неуверенно касались стен и сползали на плиты, пропитанные молитвами кающихся монахов. Антонен приблизился к той плите, на которой никто никогда не стоял на коленях.