Антонен смотрел, как перед ней расступаются люди. Сердце на миг защемило от давнего воспоминания. Он увидел отца: тот шагал через такую же раздавшуюся толпу, а следом в пустом пространстве брел он сам, в длинной, слишком широкой для него накидке, не дававшей этому пространству сомкнуться вокруг него. Он крепко вцепился детской рукой в накидку, и от бушующего мира его отделяла пустота, способная защитить от всего на свете.

Сначала прокаженных отвели в храм, чтобы совершить церемонию изоляции[4].

На паперти их ждал прево. Стражи подали им на конце копья красные одеяния с вышитыми на груди белыми руками, шляпы с широкими полями и трещотки. Их поставили на колени под черным полотнищем, натянутым между поперечинами, и священник закрыл им лица плотными черными вуалями. Женщина и второй мужчина плакали, а безносый держался невозмутимо.

Храм заполнился людьми. Раздался похоронный звон, и служба началась. Священник бросил на головы несчастных горстку кладбищенской земли и провозгласил в наступившей тишине:

– Друг мой, это знак того, что ты умер для мира, но ты возродишься в Боге.

Он благословил их и снова заговорил, обращаясь к каждому по очереди:

– Запрещаю тебе заходить в храмы, на рынок, в башни и другие места, куда стекается народ. Запрещаю тебе омывать руки в источниках и ручьях. Запрещаю тебе есть и пить с другими людьми, кроме таких же прокаженных. Запрещаю тебе притрагиваться к детям. И знай, что после кончины, когда твоя душа покинет тело, тебя предадут земле в таком месте, куда никому не позволено будет прийти.

После этого стражи проводили их в лепрозорий. Толпа расступилась. Все пятились от них и прикрывали рот, боясь вдохнуть грязный воздух, коснувшийся разлагающейся кожи.

Когда они проходили мимо двух монахов, Антонен услышал, как прокаженные тихо повторяют одни и те же слова, и этим маленьким хором управляет, словно дирижер, человек без носа:

– Собаки… Демоны… Нечисть.

Толпа сдвинулась, оттеснила друзей от начала процессии, прокаженные ушли дальше. Лицо Робера обрело прежние краски.

– Может, надо было… – неуверенно начал он.

– Что?

– Сразу пойти в монастырь нашего ордена.

– Ты сам хотел взглянуть на собор.

Робер кивнул и понурился.

– Посмотри туда… – сказал Антонен.

В толпе мать держала за руки двоих детей, маленького мальчика и девочку, лица которых были усыпаны отвратительными гноящимися прыщиками, а глаза заплыли. От них никто не шарахался.

– Смотри, у них ветрянка, – сообщил Антонен.

– Откуда ты знаешь?

– Прежде чем посвятить себя Богу, я был сыном лекаря.

– И что?

– А то, что они прогуливаются по улицам, как ты и я, а им никто и слова не скажет, потому что ветрянка – не кара Божья, как проказа или чума. – Антонен указал рукой на толпу и продолжал: – Они не боятся болезни, зато боятся преисподней.

– А кто решил, что ветрянка – не кара Господня? – осведомился Робер.

– Я не знаю. Наверное, какой‐нибудь францисканец, ты ведь рассказывал мне, что все они покрыты сыпью.

– И то правда, – без тени сомнения согласился Робер.

Из окон и дверей высовывались палки. По мере того как прокаженные удалялись от церкви, ненависть к ним разгоралась с новой силой. Ребятишки стали собирать камни.

Монахи в бессилии наблюдали за нарастающим хаосом, и несколько последующих минут навсегда запечатлелись в их памяти. Мать покрытых сыпью детей, когда с ней поравнялись прокаженные, плюнула в лицо безносому мужчине. Выйдя из церкви, он ни разу не замедлил шага, несмотря на тычки и поднятые палки, преграждавшие ему дорогу. Двое остальных держались за ним, для защиты выставив перед собой скрещенные руки.