– Там, дальше, – произнесла она, указав на закоулок, погруженный во тьму.

Врач жестом велел им отступить назад. Он прижал к лицу кожаную маску, пропитанную камфарой, чтобы не отравиться ядовитыми миазмами. Потом подышал над маленьким мешочком, наполненным цветками скабиозы, и рассыпал вокруг их фиолетовые головки. Робер придержал за рукав Антонена, подошедшего слишком близко. Лекарь шагнул вперед. Длинная трость из слоновой кости в правой руке придавала ему вид слепого. Она привела в движение человеческую массу, затаившуюся в углу.

Старуха опустила свечу пониже. И из темноты возникли они.

Двое мужчин и одна женщина сидели на корточках, привалившись друг к другу. Кожа на лицах бугрилась шишками размером с грецкий орех; опухшие руки были покрыты серой чешуей, как лапки ящерицы, они вяло свисали по бокам их тесно прижатых друг к другу тел; больные дышали в унисон, слившись в единое чудовищное существо. Над бесформенной массой зависла трость. Первой от кучи отделилась женщина; она попыталась подползти поближе к монахам, державшимся в стороне, и протянула к ним изуродованную руку. Трость оттолкнула ее. Она снова осела на пол, скуля, как испуганное животное.

Мужчины медленно поднялись. Старший пробормотал несколько слов, обращаясь к лекарю. Он наклонился, и старуха поднесла к нему свечу. Круг пламени осветил ужасающую картину: нос, словно обглоданный какой‐то тварью, обнажившиеся кости. Прокаженная снова поманила рукой Антонена, и он шагнул к ней. Дорогу ему преградила трость. Он услышал молящий голос мужчины, который его взволновал.

– Что он говорит? – спросил Робер.

– Они отказываются отправляться в лепрозорий.

При этих словах старуха кинулась к окну, размахивая свечой:

– Они отказываются ехать в лепрозорий!

Ее крик разнесся по улице, долетел до толпы, и его эхо проникло внутрь, сквозь стены дома.

– В лепрозорий!

– В лепрозорий!

– Лепрозорий или костер!

Гул голосов усиливался. Прокаженным грозили кулаками; стражников, защищавших вход, осыпали грубой бранью.

Трое несчастных, вжавшись в стену, со стонами прикрывали голову руками.

Робер, такой же жалкий, как они, забился в угол у маленького окошка. Он жадно, словно воду, глотал уличный воздух, еще не отравленный миазмами.

Антонен стоял рядом с лекарем. Комнату наполнял отвратительный запах пота и тления. Мужчина с обглоданным носом снова подался вперед и низким хриплым голосом стал умолять врача. Антонен разобрал только несколько слов, произнесенных немного громче.

– Не проказа… Не проказа.

Он заискивающе пополз к лекарю. Тот мягко положил ему на плечо кончик трости и, легонько оттолкнув к остальным, сказал ему:

– Уговори их спуститься. Они собираются сжечь дом.

Масса снова приняла прежнюю форму, и Антонен услышал всхлипы. Он никогда еще не испытывал такую безысходность.

– Отойди, – приказал лекарь.

Антонен двинулся к Роберу, который молился, стоя на коленях спиной к комнате, лицом к окну. Он окликнул его по имени, но Робер не отвечал. Он оглох от ужаса. Антонен взял его за руку.

– Идите и откройте дверь, – услышал он.

Прокаженные в конце концов сошли вниз. Узкую улочку запрудила толпа. Ее волны со всех сторон бились о стены ветхого дома. Люди целыми семьями торчали у окон. Отовсюду слышался гул голосов, и он усиливался. По всему городу звучали призывы расправиться с прокаженными. Женщины размахивали крестами и четками. С соседних улиц доносились церковные песнопения.

При появлении лекаря воцарилась тишина. Он оглядел толпу и громким голосом заявил, что прокаженные находятся под защитой города и Церкви. И встал во главе процессии.