– Бенкендорфа. Опять?
– Да. Он хороший?
– Отличный! Можно я почитаю?
– Да. Дедушка сказал, дедушка сказал, что, дедушка сказал, что…
– Ты можешь не повторять? Итак – дедушка сказал. Что?
– Что ты тоже… Что ты тоже писал про… Писал про него.
– Про Бенкендорфа? Писал.
– А кто он? Принц?
– Почти. Принц жандармов.
– Кого? Кого?
Пытаюсь вглядываться в строчки Буха, но теперь это уже бестолковая рябь. Розеттский камень раскололся от духоты. Бесит, бесит. Когда уже станция «Турист»? Как они пьют это теплое пиво в тамбуре? Зачем я взял с собой дочь? Доедет ли это колесо до Петушков? Хиштербе.
– Как, ты сказала, зовут эту девушку?
– Катуар.
– Ты сама придумала это имя?
– Нет, прочитала… Прочитала на станции. Это было ее название.
– А когда ты научилась читать?
– Меня дедушка научил. Еще год, еще год назад. А тебя кто?
– Меня? Не помню. Бабушка, наверное.
– А ты к ней, а ты к ней ездишь?
– Что?
– Ездишь? А я ее никогда не видела.
– Она умерла семь лет назад. Не пинай ведро. Не пинай.
Бывшая женщина опускает на колени кроссворд, поднимает на меня взгляд:
– Не подскажете – что такое….. Пять букв, первая М.
– Ой, нет… Мне сейчас не до букв.
– Прямо вертится на языке!
– А я знаю, я знаю слово на М! – дочь улыбается, загибает пальцы, шепчет – И там пять букв. Пап, можно я, можно я, можно я скажу? Только я не знаю, что это!
18
Последняя секунда. (Какой дьявольский нелинейный монтаж. Кто тут автор? Сломайте ему левую ногу!)
– Что ты решил? – Карамзин берет таз, откуда выскальзывает страждущий пепел.
Пепел покрывает мои ботинки, потом школьный двор, потом засыпает весь Таганрог. Карамзин легко сдувает его потрескавшимися губами:
– Что ты решил?
– Я боюсь вот так вот…
– Чего тебе бояться? Ты – еще просто никто.
– Почему?
– А кто ты?
– Не знаю.
– А я знаю – никто.
– А ты?
– Я? – Карамзин смеется, и на трещинах губ проступает кровь. – Я сотворю твой удивительный мир.
19
ИНТ. МОЯ КОМНАТА. НЫНЕШНЯЯ НОЧЬ.
Голоса звучат в полной темноте. Так спокойней.
– Марк, ты меня слышишь?
– Да, Катуар! Просто вспомнил кое-что.
– Я спросила – почему тебя назвали Марк?
– А как меня должны были назвать – Сашей?
– Не вижу в этом ничего плохого. Пушкина звали Саша.
– Несчастный.
– Почему несчастный?
– Слушай, прекратим этот гур-гур. Хочешь еще пару сюжетов расскажу?
– Потом. У тебя было много женщин?
– Уже ревнуешь?
– Да, я очень ревнива.
– Тогда скажи, почему к тебе лез с поцелуями в «Ефимыче» этот бесславный ублюдок?
– Какой ублюдок? Там не было ублюдков.
– Как же? Модный дизайнер Брюлович.
– Почему он ублюдок? Просто смешной. Про ампир мне рассказывал.
– Да, это он умеет. Он делал мне эту квартиру. Секретер и бюро заставил купить.
– Они тебе очень идут. Видишь, какой хороший дизайнер.
– Нет, поганый. Он лез к тебе с поцелуями.
– Ко мне много мужчин лезут с поцелуями.
– Потому что у тебя такие губы?
– Да, губы.
– И нос! Нос.
А теперь можно понемногу вводить изображение, освещать мою комнату. Катуар стоит напротив большого окна, силуэтом ко мне, ее левого плеча с литерой «А» почти касается шпиль Университета. Она курит, и искры вылетают в окно, сжигая все на своем пути.
Катуар оглядывает комнату, словно прозревает. Гипнотизирует лампочку над тахтой, что висит на нитке бледного провода:
– Почему Брюлович не сделал тебе люстру?
– Сделал. Огромную и хрустальную. Но это был кошмар.
Перебивка.
Марк застыл на тахте с открытым ртом, откуда торчит кровоточащая хрустальная подвеска. Марк мертв, глаза покрылись патиной. Люстра качается над ним, победно вызванивая мотив «Ах, Арлекино, Арлекино…».
– Ты просто сумасшедший!
Катуар смеется, склоняясь так, что волосы касаются дубового паркета. Руку с окурком она отбросила влево, как полупловец перед стартом.