Гай Туллий Лукан привстал в седле, вглядываясь в горизонт: золотисто-серая равнина в месте слияния с небом упиралась в пологие, точно вздувшиеся пузыри, холмы; за ними, размытые дымкой, угадывались очертания невысоких гор, таких же синих, как и нависающий над ними свод. Ни потревоженной человеком живности, ни черных дымков от костров вражеского войска – ровным счетом ничего не указывало на присутствие в раскинувшейся впереди местности какого-то движения, какого-то пусть и крохотного, но признака жизни. Этот пейзаж и это состояние неопределенности, которое неожиданно наполнило Лукана, показались ему смутно знакомыми. Чувство тревоги усилилось, и мысли вернулись к Марциалу, находившемуся сейчас со своей алой в самом конце их колонны… Марциал! Его парни!

В голове словно вспыхнула молния, и Лукан отчетливо, как наяву, увидел картину из прошлого: он и Маний мчатся на лошадях по степи; за ними, не отставая, следует турма из кавалерии легиона; впереди, по всей линии горизонта, протянулась желто-серая полоса боспорской стены, именно к ней они и мчатся, а вокруг – будто вымершая равнина, даже нет, не вымершая – наблюдающая за ними, прислушивающаяся к каждому звуку, что они издают.

Три года прошло с того памятного рейда к первой линии укреплений Боспора, но Гай увидел все настолько отчетливо, как будто он пережил это буквально вчера. Тогда Марциал практически без потерь вывел их отряд из-под обстрела под самым носом врага. И тогда же он получил первое ранение в этой войне, которую теперь им предстояло закончить. Закончить, чтобы и в Риме, и в Пантикапее, и во всей Таврике все – от аристократа до простого рыбака – вздохнули наконец с облегчением.

За спиной Лукана взревели буцины, и колонна пришла в движение. Он дернул повод совсем легонько, но Аяксу этого было достаточно. Жеребец радостно рванулся вперед, в два счета поравнявшись с белоснежной кобылой Котиса.

Ночь поглотила равнину стремительно, словно заглотнула ее в свое черное бездонное чрево. Крохотными светлячками, прилепившимися к нему, выглядели мигающие на небе звезды и огни костров на земле. И уж совсем не к месту, нарушая положенный этому часу покой, прозвучал, как бой корабельного барабана, стук копыт – группа всадников промчалась по утрамбованной траве лагеря к палатке царя.

Митридат не спал. Да и мог ли он заснуть в таких обстоятельствах! Армия Котиса высадилась-таки у Фанагории и вот-вот двинется вглубь его территории. Судя по донесениям шпионов, которыми он нашпиговал и Фанагорию, и Гермонассу, силами его младший брат располагал не такими уж и значительными: не более трех тысяч всадников и порядка пяти тысяч пеших воинов. Однако у самого Митридата войско было не намного больше, а по пехоте даже уступало противнику. Было о чем задуматься, и он ломал голову над тем, как ему при данных обстоятельствах поступить.

Тем не менее, когда Теламон вошел в царский шатер, Митридат уже знал, как он будет действовать.

– Мой царь, вернулся дозор, – сказал старый воин, застыв у порога.

– Превосходно! – Митридат поднялся с горки мягких подушек, на которых размышлял о существующем положении дел. – Идем, я хочу поговорить с ними лично.

Они вышли в черный бархат ночи, и глаза бывшего владыки Боспора не сразу различили чуть в стороне от шатра группу всадников. Бледный, рассеянный свет луны выхватывал из темноты суровые бородатые лица, скользил по кожаным головным уборам воинов и недорогой сбруе похрапывающих лошадей.

– Говори! – приказал Митридат, безошибочно определив в десятке конников главного.

– Повелитель! – Высокий крепкий муж с закрывающей один глаз повязкой, легко спрыгнув с лошади, преклонил колено. – Войско Котиса покинуло лагерь и движется к Гипанису. Оно в двух дневных переходах от нас.