ГЛАВА XII

Песчаное устье

Пустыня начиналась не с песка, а с тишины.

Её дыхание ощущалось ещё в предгорьях – как разреженность в воздухе, как едва заметный солоноватый привкус в воде, как тот особый тип звона, возникающий в ушах, когда вокруг слишком много открытого неба. Здесь, за пределами Имперского контура, не было башен, не было пульсирующих зеркал, не следили за шагом и не реагировали на агни-браслеты. Пространство не просто расширялось – оно отпускало.

Михира впервые почувствовала, что не несёт на плечах вес города.

С ними был только ветер. И Джаян.

Он не задавал вопросов. Шёл чуть впереди, с лёгким наклоном корпуса, как будто ощущал, где песок поддастся, а где – подломится. Их путь вёл к восточной границе Империи, в область, обозначенную на старых картах как «Песчаное устье». Никто не знал, почему её так называли: там не было реки, не было порта, не было устья. Но что-то в этом названии ускользающе соответствовало местности.

– Здесь заканчивается язык Империи, – сказал он, когда они вышли к первой линии барханов. – А значит, можно начать говорить иначе.

Михира не отвечала. Она всматривалась в горизонт, где песок медленно перетекал в небо, как будто вся пустыня была чашей, в которой время отсчитывается не по дням, а по линиям ветра.

Они добрались до поселения ближе к вечеру. Это был не город и даже не деревня. Скорее – временное скопление укрытий: плотные шатры, натянутые над ямами в земле; каменные кольца, в которых когда-то горели костры; бурые свитки ткани, укреплённые медными кольцами. Песчаные Ткачи.

Когда-то, до Агни-реформ, их называли хранителями резонанса. Они не подчинялись кастам – не потому, что были в стороне, а потому что движение было их сутью. Они не признавали постоянных имен, не хранили письменных хроник, но помнили ритмы. Их знание не записывалось – оно звучало.

Их встретили молча.

Старший – седовласый мужчина с лицом, испещрённым линиями, похожими на карту потоков ветра – провёл их в центр поселения, где под тентом колыхалась агни-чаша. Внутри неё пульсировала не прана, а… вибрация. Очень лёгкая, как дыхание под песком.

– Ты принесла ожог, – сказал он, глядя на Михиру, – но сама ещё не сгорела. Это редкость.

Она опустила капюшон, показывая лицо. Не как вызов, а как открытие.

– Я пришла не за помощью. Я пришла за связью.

Он кивнул. Повернулся к Джаяну:

– А ты несёшь металл и вину. Ты боишься, что снова построишь то, что не сможешь остановить.

– Поэтому я не строю, – ответил Джаян. – Я ищу.

Их пригласили остаться.

В шатре пахло солью, тмином и сухими листьями. Пол был устлан грубыми тканями, в которых угадывались не узоры, а направления – северный ветер, течение праны, изгибы лунных фаз.

Вечером к ним подошла девочка. Её звали Лил. Или, точнее, так называли её в этом месяце. Имя у Ткачей не было постоянным – оно приходило и уходило вместе с сезоном, с обетом, с песком.

Она протянула Михире тонкий жезл из стекла и меди, с выжженным символом в виде кругового узла.

– Это ключ, – сказала она. – Не к двери. К пустоте. Если ты осмелишься её услышать.

Михира провела пальцем по символу. Он был тёплым. Внутри возникло ощущение – будто пространство вокруг чуть повернулось.

На следующий день их отвели в каньон.

Он начинался внезапно – просто разрез в песке, тёмный, сухой, в глубине которого угадывался круг. Не выдолбленный, не выстроенный – словно естественный. Камни вокруг звенели, если по ним провести пальцем. Ветер внутри каньона не выл – он разговаривал. Шёпотом. Звонко. Низко.

Старший Ткач остановился у края:

– Здесь сходятся линии. Не те, что чертите вы. Те, что были до и будут после.