Последний раз, когда я был на этом кладбище в родительский день, мне показалось, что это какой-то разбитый на кривые и узкие улицы город, населенный сухенькими старушками в белых платочках – они что-то тихо шептали и мелко крестились на красные звезды на могилах. Помню, что был яркий солнечный день, мне уже было что-то около одиннадцати, я уже не жил в бараках, не собирал сладости, а просто куда-то шел сквозь известное мне до подробностей кладбище по мягкой и теплой земле в сторону остановки, в надежде встретить друзей детства, с которыми когда-то по-братски делил мягкие, деформированные от жары угощения мертвецов.

В бараках сложилась своеобразная община удивительно разнообразных людей. Оценить колорит своего окружения я тогда, в силу своего младенчества, не мог, и многие лица, фигуры и характеры покрыла пелена забвения, но вот бывают мгновения, когда некоторые из них, сами собой "всплывают" на поверхность и напоминают о себе. Однажды бездетная пара в меру пьющих, ничем не примечательных тихих людей среднего возраста, взяла меня с собой в гастролирующий цирк, каждое лето устанавливающий свой шатер на городской площади.

– Капитально! – постоянно твердил дядя Толя, поглощенный представлением, а его супруга согласно улыбалась и кивала головой.

Общество этих людей было для меня чем-то новым, да и словарь, которым они пользовались тоже, но их простодушие и доброта создавали комфортную для наблюдения атмосферу, благодаря которой мое внимание концентрировалось не только на представлении, которого я не запомнил, но и на том, что меня окружало. Так, в памяти застряла совершенно лысая голова впереди сидящего меня мужчины, в которой отражался свет от софитов. Секрет, производимого этой головой эффекта, завораживал и отвлекал мои мысли от того, что происходило на арене.

– Капитально! – не уставал повторять дядя Толя по дороге домой, и я соглашался с ним, но эта идеальная лысина не давала мне покоя.

Я дотерпел до дома и задал свой вопрос родителям. Ответ был на удивление прост, хотя я и не ручаюсь за то, что он был верен – слишком уж абсурдным и обескураживающим он тогда мне показался. Оказывается, некоторые лысые люди специально мазали голову воском и до блеска натирали ее бархоткой. Хотя, чего тогда только не было, и даже металлические зубы, которые меня ужасали.

После того, как маму повысили до инспектора-методиста всех детских садов, находящихся в ведомстве Южно-Трубного завода, меня перевели в другой, куда более гуманный детский сад, находящийся в центре города, но и там были свои теневые стороны, о которых не хочется вспоминать, хотя услужливая память подсовывает именно эти зловещие фрагменты, по которым едва ли можно сложить объективную картину счастливого советского детства. В те славные времена главным страхом ребенка было то, что его выкрадут цыгане. Мы так этого боялись, что временами я невольно задумываюсь, а что стало бы со мной, случись страшное? И зачем кому-то требовалось пугать детей, внушая суеверный ужас в неокрепшие души и без того склонные к буйным фантазиям и страшным сказкам?

В детском саду, куда я ходил до того, как меня выкрали цыгане, был Толик. Толик не просто был в нем, он в нем реально страдал как Христос. Несмотря на то, что он был худым словно узник Бухенвальда, он еще был очень вредным и все воспитательницы его ненавидели. Это не был специальный детский сад СС, в котором воспитывались дети казненных деятелей подполья, но в нем тоже практиковались пытки и унижения. Одной из таких пыток было раздевать непокорных детей донага и оставлять в таком виде на всеобщее обозрение во время мертвого часа. Применялась такая пытка очень редко и крайне избирательно. Толик безучастно воспринимал любые формы издевательств над собой, но не эту. Был Толик некрасив, почти уродлив: маленькое тощее тело и голова старика в шишках. Однажды молодая хорошенькая воспитательница, расписавшись в собственном бессилии, в слезах покинула спальную комнату, и тогда за дело взялись дети. Они набросились на визжащего и извивающегося всем телом Толика и силой стянули с него трусы. Толик кричал от унижения и ужаса так, что закладывало уши, но воспитательница спокойно пила чай в столовой, делая вид, что ничего не слышит. Наконец, до детей дошло, что они делают нечто ужасное, и они вернули Толику трусы, но он еще долго не мог успокоиться, икая от страха, и вздрагивая всем свои тощим некрасивым телом, забившись в угол кровати. Дети думали, что творят правосудие, но на деле удовлетворяли садистические инстинкты, как только получили на это негласную санкцию руководства.