В детском саду была одна воспитательница, к которой я был особенно привязан. Она не была красавицей, сейчас я даже не смогу четко определить, что меня в ней привлекало. Высокая, худощавая блондинка, лет тридцати. Возможно, она меня как-то выделяла, я не знаю. У нее был сын, было ему около года, когда он погиб. Мать на какое-то время оставила его без присмотра, он добрался до склянки с зеленкой и выпил ее. Я был на его похоронах. С каким-то мальчиком мы несли цветы впереди процессии с гробом и разбрасывали их по дороге. Мама рассказывала, что на глазах у меня были слезы, но я этого не помню. Мне было очень жаль мальчика, и воспитательницу тоже было жаль – она осунулась и почернела от горя. Её как тенью накрыла отчужденность, казалось, что она делает свою работу чисто автоматически, я больше не видел её улыбающейся.

Я считал её доброй женщиной, однако был эпизод, который поколебал во мне эту уверенность. Однажды мы лепили снежную бабу на игровой площадке, и вдруг она предложила детям поиграть в снежки. Дети обрадовались, участие взрослой женщины в детской игре их развеселило. Мы бросались снежками, и в запале игры кто-то по неосторожности попал снежком ей в лицо. Женщина расплакалась, дети расстроились, принялись ее утешать, но она решила устроить разборки и найти виновника. Поскольку никто не сознавался, всех повели к директору детского сада, где каждый должен был признать свою вину и раскаяться. Признаком раскаяния считались детские слезы, добиться которых было проще простого, но на ту пору я твердо решил, что больше никогда не буду плакать и держался до последнего. Детей всех увели на обед, и уже укладывали на дневной сон, а я все сидел в кабинете директора, где меня стыдили и призывали к раскаянию, что было конечно же обидно, поскольку я не видел в происшествии никакой своей вины, и чем больше я упрямился, тем сильней на меня давили и таки добились того, что я не смог удержать предательскую слезу, сбежавшую с моих глаз, и меня в ту же минуту отправили в уже опустевшую столовую доедать свой остывший обед.

В подготовительной группе детского сада меня впервые посетило незнакомое мне доселе чувство – я влюбился. Моей избранницей оказалась самая высокая девочка детского сада Оля Тофан. Я писал записки с признанием в любви и забрасывал их на крышу прогулочного павильона во дворе, в надежде, что ветер сметет их оттуда, развернет и бросит к ее ногам, избавив меня от необходимости мучительного признания. Оля тоже была ко мне неравнодушна, но до откровенного разговора по душам так и не дошло. Однажды воспитатели детского сада в сон час обнаружили на Оле комбинацию, и потребовали ее снять. Оля отказалась, тогда ее заставили стоять в спальной комнате, а туда по очереди заводили детей и, указывая на нее пальцами, стыдили. Оля стояла в одной комбинации, у нее на глазах были слезы, но она мужественно держала удар, повторяя вслух фразу, которую едва ли могли ожидать ее мучители из уст семилетней девочки: «Ни ума, ни фантазии!».

Перед самым выпуском нас повели на экскурсию в школу по соседству, и Оля, держа меня за руку, взяла с меня обещание, что я буду ее навещать, но этого так и не случилось. Мы встретились через два года в зимнем лагере, но я постеснялся подойти к ней и заговорить. В том окружении шпаны, в котором я находился тогда, было не принято общаться с девочками.

Будучи уже школьником, я часто проходил мимо своего детского сада, стараясь заглянуть за его ограду, но как бы я ни старался, я ни разу не увидел своей любимой воспитательницы, а даже если бы и увидел, то что бы я мог ей сказать?