В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли. Две ночи я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, но никого это особо не волновало, у моих родителей были дела поважней. Должно быть Витя был травмирован происшествием не меньше моего. В старших группах он отличался повышенной нервной возбудимостью. Витя терроризировал молодых воспитательниц, показывая им язык, а когда они срывались и хлестали его по лицу, он не сдавался и крутил им фиги.

Я никогда не видел Витину мать, но он рассказывал, что она называет его скотом безрогим, и у меня сложилось представление, что эта суровая, чуждая сантиментов женщина, держит сына в ежовых рукавицах. Однажды, во время утренней прогулки, я вдруг увидел женщину, которая подошла к ограде детского сада, и Витя бросился к ней. В руках у нее была хозяйственная сумка, она достала из нее мандарины, и стала одаривать ими детей, что было неслыханно, поскольку мандарины были редкостью и стоили они так дорого, что мы даже не поверили своему счастью. Но счастливей всех был Витя, которого мать впервые забрала из детского сада посреди белого дня.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовала тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского. Город говорил преимущественно на русском, но на окраинах сохранялась украинская речь и когда родители приезжали в отпуск в Сибирь, родственников развлекал мой украинский суржик, который я легко усвоил, играя во дворе с местной ребятней. Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинской речи.

Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Папу, двух его старших братьев и сестру воспитывала рано овдовевшая мать. Его отец промышлял на якутских приисках извозом и его убили, заподозрив в том, что он везет с собой золото. Старший брат после восьмого класса сбежал из дома во Владивосток в мореходное училище. Маму воспитывал отчим – деда Вася. Крепко выпивающий, страдающий приступами эпилепсии отчим работал конюхом. Он был невысокого роста, щуплый, молчаливый человек. Выпив, он мог начать что-то сумбурно рассказывать, но понять, что он хочет сказать было трудно. Его заикание было следствием перенесенной на войне контузии. Дед служил танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Помню снимок его награждения в газете, его медалями играли дети. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны. Мама до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. Еще пареньком, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником, и случалось, что домой он возвращался под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одних портках. Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, но ее школьные успехи оставляли желать лучшего. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой в пединституте.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь, и мы съехали со съемной квартиры в бараки. Бараки заслуживают отдельного описания, даже не сами по себе, а благодаря соседству со старым кладбищем, которое располагалось через дорогу. Сейчас бараки как правило ассоциируют с зоной, но тогда никакой негативной нагрузки это слово для меня не несло. Бараки, да бараки. Где живешь? В бараках. Да и что, по сути, дурного в бараках? Длинное кирпичное одноэтажное строение, разделенное на блоки, в каждом блоке общий вход на два хозяина, крыльцо, сени, две двери по разные стороны, за дверью крошечное помещения не больше двенадцати квадратных метров с одним окном и печью у входа. Перед домом свой небольшой палисадник за забором, где каждый был волен выращивать то, что ему на ум взбредет – у нас, например, он был обвит виноградом, стоял вкопанный в землю деревянный стол со скамейкой, росли цветы, зелень. За стенкой точно такое же устройство жизни, с палисадником, печкой, окном. Только соседи ничего не выращивали, там жила изможденного вида женщина, работавшая в больнице уборщицей. Немка по происхождению, она воспитывала единственную дочь белокурую Эльзу, которая на год была меня старше. Муж уборщицы постоянно сидел в тюрьме. Если мать не приходила после смены домой, соседи забирали девочку на ночь к себе. Однажды, когда нас положили в одну постель, она призналась мне в любви, от чего я просто окоченел и сделал вид что сплю, потому что, когда тебе семь лет, ты не знаешь, как на такое реагировать.