– Мой муж был человеком состоятельным, – сказала Карин, заметив удивление Дру. – Он не только прикидывался торговцем бриллиантами, но действительно занимался этим со свойственным ему élan.[42]

– Видимо, он был незаурядным человеком.

– Не просто незаурядным, а одаренным, – сказала де Фрис. – Садитесь, пожалуйста, мсье Лэтем. Не хотите ли чего-нибудь выпить?

– Поскольку в том кафе, куда вы пригласили меня, давали только кислятину, я с благодарностью принимаю ваше приглашение.

– У меня есть шотландское виски.

– Тогда я принимаю ваше приглашение с восторгом.

– Очень рада. – Де Фрис подошла к зеркальному бару. – Фредди всегда говорил, что в доме должно быть четыре вида напитков. – Она сняла крышку с ведерка со льдом и достала бутылку. – Красное вино комнатной температуры, белое охлажденное вино – крепленое и сухое хорошего качества, а также шотландское виски для англичан и бурбон для американцев.

– А как насчет немцев?

– Любое пиво – они, говорил он, пьют всякое. Но Фредди, как я упоминала, был крайне пристрастен.

– Но он наверняка знал и других немцев.

– Natürlich.[43] Он утверждал, что они лезут из кожи вон, подражая англичанам. Виски – подразумевается шотландское, безо льда, хотя немцы предпочитают со льдом. – Она подала Дру стакан и указала на кресло: – Садитесь же, мсье Лэтем, нам надо кое-что обсудить.

– Вы узурпируете мои права, – сказал Дру, опускаясь в мягкое кожаное кресло напротив светло-зеленого бархатного диванчика, на который села Карин. – А вы не составите мне компанию? – спросил он, слегка приподнимая свой стакан.

– Возможно, потом, если это «потом» будет.

– Вы говорите загадками, леди.

– Все зависит от точки зрения. Вам я кажусь загадкой, так же как вы мне. Вы – и американская разведка. А я – само простодушие.

– Мне кажется, это требует пояснения, миссис де Фрис.

– Конечно, и вы его получите. Вы отправляете с секретным заданием необычайно талантливого агента, свободно владеющего пятью или шестью языками, и храните его пребывание в Европе в такой тайне, что он остается без всякого прикрытия. У него нет куратора, и значит, никто не несет за него ответственности, никто ничего не может ему посоветовать.

– Гарри всегда имел право выйти из игры, – возразил Лэтем. – Он разъезжал по всей Европе и по Ближнему Востоку. Он мог в любой момент позвонить в Вашингтон и сказать: «Все. Больше не могу». Он был бы не первым глубоко засекреченным агентом, вышедшим из игры.

– В таком случае вы не знаете собственного брата.

– Что вы хотите этим сказать? Черт побери, я же рос с ним.

– Профессионально?

– Нет, не в этом смысле. Мы работаем в разных подразделениях.

– Тогда вы понятия не имеете, что это за гончая.

– Гончая?..

– Он такой же фанатик-преследователь, как и те, кого он преследует.

– Он не любил нацистов. А кто их любит?

– Не в этом дело, мсье. Когда Гарри был куратором, активисты в Восточной Германии, оплачиваемые американцами, поставляли ему информацию, на основе которой он давал поручения своим агентам, таким, как мой муж. Впоследствии же ваш брат не имел такого преимущества. Он остался совсем один.

– Это было предусмотрено характером операции – полная изоляция. Он не мог оставить ни малейшего следа – даже я не знал его конспиративного имени, так в чем же проблема?

– У Гарри здесь не было людей, а у его врагов были свои люди в Вашингтоне.

– Что вы, черт подери, несете?

– Вы правильно заподозрили, что я знала, чем занят ваш брат, – кстати, его конспиративное имя Лесситер, Александр Лесситер.

– Что? – Потрясенный Дру даже подпрыгнул в кресле. – Откуда у вас эта информация?