– Разве не хочешь посмотреть?

Он включил настольную лампу и сел в кресло. Ничто не располагало к спешке, впрочем, как и каждый раз.

«Хочешь просидеть так до утра? Пожалуйста, я просижу здесь, с тобой».

Я спозла с подоконника, то и дело переводя на него взгляд. Хотя знала, что нападать со спины – не его подход, ему больше нравится смотреть в глаза, пока руки…

Я развязала ленту, открыла крышку. Внутри лежало… жемчужное ожерелье. Не бижутерия. Руки затряслись. Так он пытается расположить к себе? Сколько стоит эта вещь?

Я стояла и не знала, что с этим дальше делать. Что делать?

– Не хочешь примерить? – он уже стоял прямо позади, размещая пальцы на моих плечах.

– Мне это не нужно, – машинально в подтверждение своих слов я хотела отдернуть его руки, но мне лишь показалось, что он не собирался применять силу. Мне показалось.

– Почему ты позволяешь себе ко мне прикасаться?

– Я позволяю? Или ты?

Он скинул мои волосы на левое плечо, награждая шею едва ощутимыми поцелуями. Когда он наконец застегнул ожерелье, тишина прервалась.

– Ненавидишь меня? Я все жду, когда ты мне это скажешь. Помнишь, однажды я сказал, что ты будешь молчать? И ты молчишь. Именно за это ты мне и нравишься. Все твое существование есть одно лишь сплошное смирение. Мне все безумно хочется спросить. А ты бы хотела меня убить? Хотела бы видеть, как я умру? Я-то умру, но со мной умрет и наша маленькая тайна. Знаешь… Я бы мог обеспечить тебя ножом из столовой, если ты не…

– Обеспечьте.

Он немного помолчал, усмехнулся и продолжил:

– Посмотрим, что получится.

Он слишком педантичен, чтобы общество своим поверхностным взглядом приписывало ему какие-то грехи. Но я знаю, я все знаю.

Он подвел меня к зеркалу. Снова убрал все волосы в сторону.

– Ну, разве не красавица? Ты ведь теперь женщина.

Может быть, я бы могла быть счастливой, глядя на жемчуг на своей шее. Я помню, как надевала мамины украшения в детстве и кружилась перед зеркалом, представляя себя взрослой.

Он отошел и вернулся в кресло. Я еще какое-то время неподвижно смотрела на свое отражение, стараясь плакать молча. Однажды он ударил меня за слезы.

– Иди сюда. Поговорим.

Я моментально протерла глаза и, едва не шмыгая носом, села на кровать.

Начало одиннадцатого на его часах. За окном темно. Просто темно, дождь больше не шел, ничего не было. Как внутри меня.

– Ты плачешь?

Я посмотрела в его глаза, пальцами вцепившись в одеяло.

– Плачешь?

Он встал и резко двинулся ко мне, и я уже хотела было закрыть голову руками, как поняла, что он просто гладит меня по волосам.

– Боишься?

«Боюсь».

Но это только в голове.

Его руки вцепились мне в горло.

– А так боишься?

Да разве мое молчание не обличает этот очевидный ответ?

– Боюсь!

Он отпустил меня.

Снова сел.

– Как же ты мне нравишься. Каждой секундой молчания после поставленного вопроса, каждым робким словечком. Прекрасна. Я ведь вижу тебя, милая моя. И все понимаю. А вот зачем делаю это – не знаю. Нравишься ты мне и все. Что мне за это будет? Еще один разок отыметь тебя, и что мне будет? Ничего. Что мне твои чувства, если ты даже не можешь их выразить? Ты все ждешь своего отца? Он не придет к тебе. Бывает, по четвергам мы пропускаем с ним по стаканчику и, знаешь, у него есть женщина, говорит, лучше твоей матери, моложе, красивее. И эта женщина – причина, по которой ты здесь. Зачем ты ему, если он на пороге новой жизни? Зачем ты ему, со своими плавающими оценками в колледже, проблемами с друзьями? Он никогда и не любил-то тебя, уж сама-то ты это знаешь. А мамы нет. Так и что ты тогда из себя представляешь?